позволив тому с хрустом распрямить спину, и помахал Катажинке, двенадцатилетней приемной дочери Шели, которая исподлобья разглядывала голого Азараделя и его великолепную, почти безволосую мужественность. – Забил Шеля корову, а зима на носу. Год тяжелый, помрут Шели от голода.

– Не помрут.

Азарадель присел на скамейку. От его дыхания шел пар, но самому черту явно холодно не было.

– Тебе не хватит мяса до весны, – заметил он. – Лучше было бы тебе эту корову сохранить. И кровь напрасно извел. Наделал бы кровяных колбасок.

– По весне я уже буду паном.

– Значит, уже?

– В любой день.

– Помни, что сердце ты обещал нам.

– Вам, вам. Я помню. Мне сердце на хрен не нужно, без сердца жить можно. Я просто хочу снова стать паном.

Черти кивнули и уехали, даже не выпив пива, которое им подал Шеля. Потому что с тех пор, как вернулся из карцера, водку Якуб решил не пить. Когда воскресным вечером он отправился в трактир Тинтенфаса, он тоже не пил ничего, кроме пива. Возможно, мужики и посмеялись бы над Якубом Шелей, если бы не боялись задевать его. Это было так странно: как можно не пить по воскресеньям, как не заливать водкой все печали и горести; это все равно, что не исповедоваться на Пасху.

Наконец решился Ксенес Рак, ведь он считался близким приятелем Шели и не раз с ним на разбой ходил. Поэтому он затянул задорную припевку так, чтобы все слышали:

Деньги получу – буду водку пить,

А вернусь домой – буду бабу бить.

– Чего это ты, Якуб, не пьешь? – спросил он.

– Пью. – Шеля потряс пивной кружкой, расплескав пену.

– Эх, да что это за пойло! Хорошо для баб и детей, но не для крепкого мужика.

– Не буду я Богушам карманы набивать.

– Э?

– Аль не знаете, что с каждой двадцатки, что мы за водку платим, по три крейцера берет пан?

– Ну, вроде так…

– Год выдался сами знаете каким – хреновым. Картошка и зерно грибком поражены, до Крещения мало что сохранится. Что тогда мы будем есть? Нужно будет в городе покупать, а цены подскочат. А кто в городе будет продавать? Да, паны. Через жидов, конечно, как всегда. И тот жалкий грош, что у пана заработаем, вернется в панский карман. Пан на нас дважды наживется, а мы так и будем бедными и голодными, и хрен с этой работы получим.

– Такова хамская судьба, – робко заметил Рак. – Ничего не поделаешь, надо выпить. Чтоб не думать слишком много. Потому что от дум все несчастья и приключаются.

– Чушь, – осклабился Якуб. – А когда паны устроят восстание против Кайзера, а нас начнут резать и хаты жечь, ты тоже будешь пить, потому что такая, сука, судьба?

В корчме стало тихо, и все придвинулись поближе к Шеле.

– Как это? Паны – нас? Нас резать будут? – раздался ропот по всему залу.

– А кто на них работать будет? – заметил кто-то более разумный.

– Кто, кто – новые хамы. Коли наши паны сговорятся с польскими панами из России, то у них будет столько хамов, сколько пожелают, – ответил Якуб. – Россия обширна, и хамов в ней немало. Потому нам надо быть начеку и трезвыми. И дома охранять. Иначе паны нас поодиночке перережут. Сначала меня. Потом, может, Рака, кто знает. Потому что Рак – разбойник, горлан и барщину вечно прогуливает. А может, тебя, Шидловский, потому что ты мой свояк. И тебя, и тебя, и тебя. А тебя, Неверовский, уж наверняка! Кого-то оставят, чтоб в страхе и неизвестности часа своего дожидались. Скажут паны, что, мол, честных крестьян не убьют. Только бескидников, бездельников и смутьянов. Но что с того? Скажет им кто-нибудь, к примеру, что Крамаж на разбой ходит…

– Неправда! – воскликнул Францишек Крамаж. – Я только два раза ходил, и то по молодости. Да и прибыли никакой – нам все какие-то голодранцы попадались. Так что это не считается.

– А как только они закончат с Крамажом, на других переключатся. – Шеля не прерывался, лишь двигал кружку справа налево и слева направо, совсем не глядя на крестьян. – У польских панов главное оружие – это страх. Не сабля. Не конь. Страх.

– И это ты в карцере у Богушей выяснил? – съязвил кто-то.

– Да, это. И не только это. И будь я проклят, если я лгу. Так может, и Буковина – тоже ложь?

Якуб попал в точку. Вот уже несколько месяцев ездили по деревням имперские чиновники, в основном чехи, и уговаривали крестьян переехать на Буковину, далеко-далеко на востоке. Соблазняли землей: меньше сорока моргов не предлагали. Соблазняли отменой всех налогов и повинностей на десять лет. Соблазняли и тем, что не будет там никаких панов, а значит, и крепостного права. На Буковине никто не будет стоять между крестьянином и Кайзером, разве что имперские чиновники, что любят монарха так же, как и крестьяне. Такие вот разговоры ходили по корчмам, и болтали об этом чиновники и доверенные писари. Но еще весной в Смаржовой ясновельможный Никодим Богуш объявил, что без ведома помещика отъезжать не велено, а он никому согласия на такой отъезд не даст. А ясновельможный Рей приказал повесить двух доверенных писарей на рынке в Эмаусе, так они и висели три дня. И как бы Кайзер ни старался, а до Буковины галилейскому крестьянину было как до Луны.

Якубу больше ничего не нужно было говорить. Он допил пиво, единственную кружку, и вышел. А на следующий день в костеле на Преображенской горе он принес письменную клятву, что целый год и один день не возьмет в рот ни капли спиртного, и да поможет ему в этом Бог, в Троице единый, и все святые. Он подписал клятву тремя крестами, хотя и был грамотен. Просто ему не хотелось огорчать преподобного отца Юрчака, которому сложение букв давалось с трудом, отчего приходские книги за него вел доверенный писарь Богдан Винярский.

Вскоре после этого и другие хамы стали давать подобные клятвы. В итоге уже к Празднику Христа Царя в Седлисках, Смажовой и Каменицах возникло целое великое братство трезвенников. А чтобы позлить Богуша – и жида Тинтенфаса тоже немного, хамы продолжали ходить в таверну, но пили там пиво или кофе из цикория.

Помимо этого, мужики начали в тайне от панов создавать боевые отряды. Вооруженные дубинами, цепами и косами с лезвием, закрепленным торчком, они бродили вечерами от хаты к хате. Поначалу выходили они ненадолго, так как ранняя зима спускалась с гор семимильными шагами,