объясняет, почему у змей нет ног и почему не следует слишком доверять родне, особенно близкой.

В первые дни февраля пан Викторин Богуш, проснувшись утром, обнаружил на своей груди свернувшегося в клубок Черныша. Кошак, даром что худой и облезлый, давил тяжестью, как смертный грех. Казалось, он весил больше центнера.

– Что ты тут делаешь? – хмыкнул шляхтич.

– И тебе доброго дня, – ответил Черныш и, задрав вверх заднюю лапу, принялся привычно вылизывать себе зад.

– Я знаю, что ты не приходишь без причины. Уф… – Викторину наконец удалось столкнуть кота с груди.

– Все верно. Я пришел сказать тебе: если ты хочешь сохранить змеиное сердце и все, что оно дает, уезжай отсюда. Сегодня. Сейчас. Лучше всего немедленно. И желательно как можно дальше.

– Уехать?

– Ну, кофе выпить еще успеешь, а то я вижу, ты еще не проснулся. Соображаешь хуже, чем обычно.

– Я не могу уехать, кот. Гости у меня. Восстание…

– Восстание будет подавлено, едва начавшись. И только тем оно и прославится, что из-за своей краткости заберет мало жертв. Ни одно польское восстание к востоку от Вислы не удастся никогда, потому что Бог проклял поляков за склочничество и глупость. Так им и надо.

Викторин Богуш покачал головой. Восстание должно было вспыхнуть со дня на день. Вся Западная Галилея застыла в ожидании, когда диктатор Дембовский даст сигнал. Огонь загорится в Кракове и оттуда с молниеносной быстротой распространится на восток. Вся австрийская часть Польши будет охвачена пожаром, как сухой лес. На сей раз восставшие не совершили той роковой ошибки, что полтора десятка лет назад допустили в Варшаве, и обратили внимание на крестьянство. Вот уже несколько месяцев по деревням ездили эмиссары и вбивали в голову тупым хамам, что они тоже поляки. Также для подготовки восстания крестьян обложили особым денежным налогом, о котором им сообщили ксёндзы во всех приходах. Крестьяне – добрые польские селяне – несмотря на нищету и голод, давали деньги. Да, на хамов определенно можно было рассчитывать.

– Как бы тебе не ошибиться в расчетах, – холодно заметил черный кот. – По старой дружбе советую тебе: сваливай. Со всех ног и вприпрыжку.

– Только не сегодня. Завтра. Или через пару деньков.

– Ты пожалеешь, прежде чем петух запоет. – Кот бесшумно спрыгнул с кровати и, поджав хвост, вышел из спальни.

Викторин кинулся за ним, широко распахнув дверь в кабинет. Кота нигде не было.

Пан Богуш больше не вернулся в постель, ведь у него были гости. В усадьбе собрались его братья, Генрик и Феликс, последний – с сыновьями Титом и Адамом, и зять Леопольд Горайский из Модеровки. Они приехали якобы в гости, но на самом деле привезли с собой оружие и запас свинцовых пуль. Викторин хотел было кого-то из визитеров разместить в усадьбе в Смажовой, но Никодим недовольно поморщился и заявил, что в этом меланхоличном месте панам братьям будет весьма неуютно. Паны братья, впрочем, и сами не горели желанием – Никодим с его меланхолией успел им изрядно надоесть еще до того, как они его увидели. Потому все гости были размещены в усадьбе, не самой большой и просторной. А кроме того, каждый из панов притащил с собой толпу слуг и вооруженных денщиков, пафосно именуемых ординарцами. В Седлисках было тесно, но шумно и весело.

К обеду к компании присоединился ксёндз Юрчак с Преображенской горы; в деревянном ящике он привез собранный с крестьян налог на восстание.

– Ну, вы порядком насобирали, преподобный, – оценил пан Генрик за послеобеденным бокалом венгерского вина.

– Порядком, не порядком, – ксёндз пожал плечами. – Я четыре воскресенья подряд на проповедях вещал о том, что будет восстание. Обещал, что, когда настанет вновь Речь Посполитая, все будут равны, а паны крепостное право отменят.

– Тут вы немного погорячились, преподобный, – ухмыльнулся Горайский, солидный господин, седой, как лунь, но, несмотря на возраст, поджарый и уверенный в движениях.

– Кайзер обещает то же самое, – заметил Феликс Богуш.

– Кайзер далеко, мы близко. – Леопольд Горайский стал пристально разглядывать свой бокал, наполненный кровавой жидкостью, как будто пытаясь что-то по этой красноте нагадать. – Кайзер может все что угодно обещать, может даже совсем крепостное право отменить, что, впрочем, и собирался сделать предыдущий Кайзер, Фердинанд. Но поместье же должно с чего-то жить, потому и крепостное право должно оставаться.

– Фердинанд был сумасшедшим, и у него была каша в голове, – ответил Феликс. – Новый Кайзер хоть и молод, но умен, как старый черт. Он будет править лет сто. Простой народ любит его.

– Народ всегда любит короля или императора, а пана ненавидит, – вставил ксёндз Юрчак.

– Это вы так говорите, – улыбнулся Горайский, не слишком вежливо напоминая священнику о его низком происхождении. Потому что, даже если благодаря сутане он и считался шляхтичем, все равно для собравшихся Юрчак оставался хамом среди панов.

– Люди, может, и дали бы побольше, но что поделаешь, нищета, а этой зимой даже голод случился, – продолжал ксёндз, как ни в чем не бывало. Ведь хаму всю жизнь, когда его хлещут, приходится притворяться, что это вовсе не порка, а господская ласка.

– Нищета, – с грустью кивнул господин Феликс. – Венгерское вино подорожало втрое.

– Можешь перейти на водку, а то хамы что-то пить ее отказываются. – Горайский погладил себе усы.

– У вас тоже?

– Везде, по всей округе.

– Хамы водку пить не хотят! Конец света!

– И это правильно! – Ксёндз Юрчак ударил бокалом о стол, плеснув вином на скатерть. – Одна беда из-за этой водки. Пора протрезветь.

– А как же винный откуп[50], преподобный! – простонал Феликс. – Барщины нет, доходов с водки нет – на что я буду содержать усадьбу, семью и себя?! Мне что ли самому придется в земле копаться, как свинье или хаму?!

– Господь Бог вам с голоду помереть не даст, а жировать на человеческом горе, крестьян спаивать – это не по-христиански.

– А вы, отче, откажитесь сначала от десятины, от снопов и подносов. Вот тогда мы с вами по-христиански и поговорим, – окончательно заткнул священника Горайский.

– Почему сразу спаивать. Никто о спаивании не говорит, – поспешно вставил пан Феликс, чтобы немного разрядить атмосферу. – Выпить иногда полезно для здоровья.

– Верно, – охотно кивнул Генрик Богуш и поднял бокал. – За нашего пана брата – хозяина!

Они выпили. Викторин Богуш, который, пока шел разговор, ухаживал за своим отцом, смотревшим куда-то вдаль лишенным мысли взглядом, и вытирал слюну с его подбородка, подлил в бокалы вина.

– Эта гангрена трезвости, говорят, от тебя, Викторин, пошла, – упрямо продолжал Горайский.

Богушу, до сих пор избегавшему участия в разговоре, пришлось ответить, чтобы не показаться невежливым.

– Ну,