а согреться было нечем, ведь они поклялись не пить водку. Однако с началом рождественского поста на ночных дорогах стал появляться таинственный всадник на черном коне (некоторые, правда, утверждали, что не на коне, а на кабане), который грозно возвещал:

– Еще сорок дней, и Галилея будет уничтожена!

С этого времени патрули стали нарезать круги чаще и живее, потому что ничто так не согревает кровь, как страх. И тогда даже те, кто только делал вид, что не пьет, начинали не пить по-настоящему.

В мешках с мукой и картошкой стало просвечивать дно, и не только у Шели, а во всей округе. Волей-неволей приходилось есть и наполовину испорченную или совсем гнилую картошку. Шелина жена не раз ворчала:

– Для кого ты бережешь колбасы и окорока от той коровы, которую ты осенью забил? Дети голодные ходят.

– Для кого надо, для того и берегу. Сейчас пост, поститься надо.

– С каких это пор ты такой набожный и за постом следишь?

Якуб на эти слова бил бабу и, чтобы доказать свое благочестие, шел следующей ночью на заутреню на Преображенскую гору. Путь этот был неблизкий, и, чтобы успеть к службе по свежему рыхлому снегу, ему приходилось выходить сразу после полуночи. Один раз только он опоздал, но не по своей вине, а из-за Катажинки, приемной своей дочери.

Катажинка иногда ходила во сне, и не помогали ни настои валерианы и хмеля от бабки Славы, ни святой образ от ксёндза Юрчака. Но в ту ночь Якуб увидел, как его падчерица трется животом о зажатую между бедер кочергу, а ее руки ласково блуждают по деревянному стержню. Мужчина выбил Катажинке два зуба и отлупасил ее так, что она неделю не могла встать. Причитающей жене он спокойно объяснял, что теперь она, по крайней мере, будет спать в своей постели, а не бродить по ночам. С девками одни огорчения, едва от земли отрастут, а им бы уж по мужикам таскаться. Но, видать, Якуб перестарался в воспитании Катажинки, потому что она так и осталась хромой до конца своей жизни.

Больно было Шеле глядеть на разбитую физиономию Катажинки. Девчушка, хоть и не была его родной дочерью, отличалась и умом, и трудолюбием, да к тому же он ее любил. И когда она попалась ему на глаза через несколько дней с распухшим лицом и с синяком под глазом, без этих несчастных двух зубов, он почувствовал внезапный укол в сердце и, от души сокрушаясь, стукнул ее еще раз, чтобы она не лезла ему на глаза.

Вскоре, впрочем, печали о Катажинке затмило новое несчастье: взбесилась матерая свиноматка, в два с половиной центнера весом. Якуб держал ее лишь потому, что испытывал к ней какие-то теплые чувства: свинья была такой же старой и злой, как и он сам. Уже с год Шели не пускали к ней кабана, потому что из помета в помет сразу после родов она съедала всех поросят. Иногда она даже не ела, а ложилась на их бледные тельца и давила их своей тяжестью. Потом она ходила, измазанная кровью и прочими соками из детенышей, и никто не осмеливался смыть это с нее, даже Якуб. К тому же нужно было постоянно следить за тем, чтобы дверь свинарника была закрыта. Один дьявол в аду знает, что она могла бы сделать, выбравшись на свободу. В семье Шелей ее называли просто «Она». Точно так же нельзя прямо говорить о молнии, о болезни, о медведе или ласке – чтобы не навлечь на себя гнев этих могущественных и темных сил.

Но однажды кто-то из детей Шели, должно быть, забыл как следует закрыть свинарник, а может быть, и сам Якуб забыл. Или же дверь просто сломалась от старости, трудно судить. Важно то, что, когда Шеля шел на заутреню за несколько дней до Рождества, он нашел во дворе истерзанный труп своей младшей дочери, двухлетней Магды. По грязному снегу бежала Она, с мордой, измазанной черной кровью.

Якуб загнал свинью в свинарник, а дверцу подпер бревном. Он собрал то, что осталось от Магды, в деревянное ведерко; осталось мало. Ведро он взял с собой в церковь и, показав священнику после богослужения, испросил христианского погребения. Преподобного отца буквально вывернуло наизнанку, хотя литургия служилась натощак. Он обозвали Якуба «антикрестом» и велел ему забрать ведро и больше в церкви среди порядочных людей не показываться.

Мужчина сделал то, что ему приказал священник. Ведро с останками Магды он закопал под оградой смажовского кладбища, настолько глубоко, насколько позволяла промерзшая земля, то есть не очень. В церкви он больше не появлялся.

На рассвете выпал новый снег. Он засыпал все следы ночного происшествия. Шелин двор под белым пухом выглядело мирно, как на картинке. О судьбе Магды Якуб рассказал жене только после обеда, когда та сама спросила, не видел ли кто младшенькой. Сальча, услышав все, побледнела и затряслась.

– Надо к священнику, – прошептала она наконец.

– Я же был.

– А почему ты не упал на колени?! Надо было умолять, просить, согласился бы наконец! Он человек человечный, ну и священник все-таки… Как же так, ребенка в землю без ксёндза закапывать, как собаку… Вот что значит мужика куда-то одного послать!

– Ты никуда меня не посылала, – холодно ответил Якуб. – А я ни перед кем не буду пластаться. Ни перед паном, ни перед ксёндзом. Все кончено.

Шелина жена, тихо всхлипывая, накинула на плечи овчину и, не сказав ни слова, твердым шагом отправилась в церковь. Якуб посидел еще немного и тоже вышел из хаты. Небо над головой висело мятое, как постель после ночи, полной кошмаров. Мужчина долго смотрел на него, но оно ничего ему не сказало, потому что небо никогда ничего не говорит. Тогда Шеля взял топор и зарубил свиноматку. Рубил он долго, потому что скотина не хотела умирать. Тушу он зарыл под снегом целиком. Даже Якуб брезговал прикасаться к мясу свиньи, сожравшей человека.

Сочельник в этом году выдался печальным. Призрак голода навис над Шелиной хатой черной тучей. А еще ксёндз Юрчак и во второй раз отказался хоронить Магду, потому что и смерть была насильственной, а значит, нехристианской, и труп в таком состоянии оказался, что не поймешь, то ли девочка это, то ли поросенок, которого Якуб притащил в церковь для пустой забавы, потому что кто его там разберет; да к тому же и ребенок был уже так или иначе похоронен, а раскапывать тело – это грех и святотатство.

В Сочельник на столе