Как-то раз, на святого Стефана, в хату к Шелям забрели Амазарак и Азарадель. Впрочем, может, это все померещилось Якубу, ведь все вокруг растворялось в алкогольном тумане. Привиделось ему также, что навестила его Слава, как-то странно помолодевшая; видимо она была в том возрасте, когда женщины особенно красивы, еще не стары, но не слишком молоды. Она залезла к нему под одеяло, и из всей одежды были на ней только рябиновые бусы. Он брал ее снова и снова, как молодой парень, а ей все было мало. Потом ему показалось, что это не Слава, а Катажинка. А потом еще, что это его жена, Сальча с расплывшимся животом и обвисшими сиськами. Он с отвращением оттолкнул ее и снова погрузился в сон. Чур, чур, померещилось все. Видать, от заплесневелой картошки.

Но вот наступило время, когда мясо было съедено, водка выпита и кончилась даже самая гнилая картошка. Так Шели начали собирать буковые орехи и кору, и какой-то вид грибов, которые после трехкратного проваривания становились съедобными, хотя и отвратительными на вкус. Иногда кто-то еще давал в долг немного муки, потому что Якуб пользовался в деревне почетом и уважением, но этого было мало, ведь над каждым домом уже кружил зубастый призрак голода.

Однажды Якуб набил себе брюхо желудями, чтобы не чувствовать голода, и пешком отправился в Тарнувский округ. Староста Брейнль покрутил носом, но вынул горсть флоринов, утверждая, что постоянно Шеле присылает бонусы «за верность», но, видно, дворовые по дороге разворовали. Денег было немало, но из-за голода и зимы цены подскочили в девять раз.

Несмотря на Брейнлевы флорины, положение не улучшилось; ртов в семье Шели было слишком много. У Якуба и Сальчи, кроме Сташека и Катажинки, было еще около семи маленьких детей, которые только ели и ели. В начале февраля пришел настоящий голод и оскалил на Якуба зубы в мертвецкой улыбке. И Якуб, сидя за столом, сказал жене своей:

– Тебе, старая, надо на Помирки.

Сальча испуганно посмотрела на него.

– Но как же так – я? На Помирки?

– Ну а кто? Я? – жестко ответил Шеля. – А если не ты, то указывай пальцем, кто из нас.

Женщина провела неуверенным взглядом по детям. Она остановилась на уродливой физиономии Сташека. Юный Шеля холодно и гадко смотрел на мачеху; не моргнул. Две слезы прокатились по чумазому лицу Сальчи.

Она встала, не говоря ни слова, закуталась в овечью дубленку и вышла из избы в мороз и в ночь. Якуб хотел выйти следом, но она не позволила.

– Зачем тебе идти? Я сама дойду.

Мужик переминался с ноги на ногу. Его баба поняла, что впервые в жизни видит его смущенным.

– Я бы дал тебе водки, чтобы было легче, но у меня нет. Мы со Сташеком все выпили.

– Тебе лучше ничего не говорить.

И она пошла. Ночь была светла, усыпана звездами, но мороз пробирал до самых костей. Сальча посмотрела на восток, где дорога уходила вверх на Преображенскую гору. Она не пошла в ту сторону; ксёндз Юрчак с амвона осуждал те семьи, в которых кто-то ходил на Помирки, но у себя не принимал никого, говоря, что у него не богадельня, и не хватает еще, чтобы по приходу шлялись нищие, калеки и нежеланные дети. Нет, жена Шели не пошла к ксёндзу даже за благословением, потому что он наверняка не дал бы его, зная, с чем она пришла. Она только достала из-за пазухи четки и отправилась в другую сторону, шепча «Радуйся, Мария».

Каждое слово она поворачивала в устах задумчиво и благоговейно, разглядывая его со всех сторон и вгрызаясь в его сочную мякоть. Хотя за всю свою жизнь она произносила слова этой молитвы не одну тысячу раз, теперь они звучали в ее ушах по-новому, будто только теперь раскрывая свой смысл. На вкус они были как спелые персики. К тому времени, как женщина достигла того места, куда направлялась, четки бежали по ее крови и стучали в такт сердцу.

Когда Сальча вошла в лес, ее сковал такой мороз, что стало жарко. Тело горело огнем, но губы неподвижно застыли, и их уже было никак не разжать, чтобы прошептать молитву. Но это даже хорошо, подумала она, потому что каждый вдох обжигал, как раскаленный дым от костра. Сальча продолжала молиться своим сердцем.

В заснеженном лесу все тропинки выглядели одинаково, и женщина не знала, в нужную ли сторону она бредет. Но туда, куда она шла, любая дорога была хороша.

Сальча добралась до оврага, по дну которого бежал ручей. Вода слепила из снега уродливые фигуры и переливалась под темным льдом. По руслу ручья она дошла до котловины, где в черном пруду соединялись несколько подобных потоков. Огромные сугробы по берегам напоминали спящих чудовищ и огромных змей с плотно скрученными телами.

Это были не настоящие Помирки, но это не имело значения. Сальча упала под наклонившимся деревом, с трудом переводя дыхание. Идти дальше не было сил, а, впрочем, и незачем. Ведь все, что у нее было, осталось позади, а впереди – ничего. Сальча обернулась и увидела всю свою жизнь. Маленькую, бедную и сухую. Такую же, как и она. Глухое рыдание захлестнуло ее грудь, но, едва успев подступить к горлу, застыло кусочком льда.

И Сальча сидела вся в снегу, наблюдая, как ее жизнь трещит вдоль и поперек, крошится и рассыпается на морозе стеклянным бисером, таким мелким, что от него не остается ни песчинки.

Последней угасающей искрой были четки, пульсирующие где-то внутри, в самой глубине – там, где Сальча была чем-то гораздо большим, чем просто Сальча. Возможно, с нею рядом был Бог, но его любовь порой очень странная, и понять ее невозможно.

Затем четки лопнули, и бусинки рассыпались в пустоте; и это было все.

LVIII. О февральской ночи

Сказывают, что никогда нельзя не верить коту. Есть даже старая легенда о том, что в раю именно кот уговорил змея соблазнить Адама и Еву.

Оба они были близкими родственниками и даже одинаково шипели, когда сердились. Когда же Бог узнал обо всем, он сказал коту:

– За то, что ты сделал, ты будешь проклят среди всех домашних и диких животных. На животе будешь ползать и прах будешь есть во все дни своего существования.

На что кот отвечал:

– Да иди ты. Сам себя проклинай. А ноги мне пригодятся, чтобы прыгать, охотиться и играть с веревочкой. Пусть змей ползет, раз он такой дурак.

Эта легенда