где Нифкин отчаянно натягивал поводок, пытаясь поймать чаек, которые низко скользили над водой.

Моя улица, моя квартира, мои друзья, моя работа…

– Дом, – прошептала я ребенку и самой себе.

– Туалет, – прошептала я Макси и вышла из зала.

Я стояла на солнце, глубоко дыша. Через минуту я почувствовал, как кто-то тронул меня за плечо. Это оказалась Эбигейл со стаканом воды в руке.

– С вами все в порядке?

Я кивнула.

– Просто меня обуяла… тоска по дому, наверное, – пояснила я.

Эбигейл задумчиво покачала головой.

– Дом, – проговорила она. – Что ж, это хорошо. Если дом – ваше безопасное место, это замечательно.

– Как вы… – я не могла подобрать слов для того, чтобы спросить, что я хотела. Как вы находите счастье в вашем теле… в моем теле. Как вы находите в себе мужество следовать чему-либо и куда угодно, если вы не чувствуете, что вписываетесь в этот мир?

– Я повзрослела, – улыбнулась Эбигейл, отвечая на так и не заданный вопрос. – И многому научилась. Вы тоже научитесь.

– Кэнни?

Макси, прищурившись против солнечного света, обеспокоенно смотрела на меня. Я помахала рукой. Эбигейл кивнула нам обеим.

– Удачи, – пожелала она и вернулась обратно в зал, покачивая бедрами и роскошной грудью, гордая и не стыдящаяся себя. Я смотрела ей вслед, жалея, что не могу прошептать ребенку: «Пример для подражания».

– Что это было? – с тревогой спросила Макси. – Ты в порядке? Ты не вернулась, я подумала, ты рожать начала в кабинке или что-то в этом роде…

– Нет, – слабо улыбнулась я. – Пока никаких детей. Я в порядке.

Мы поехали домой, Макси взволнованно болтала о том, как она представляла себя получающей «Оскара», и со вкусом, любезно и очень решительно обличала каждого гнилого бывшего прямо с трибуны.

– Я чуть не расхохоталась, когда представила выражение лица Кевина! – воскликнула она и посмотрела на меня, остановившись на следующем красном светофоре. – А что видела ты, Кэнни?

Мне не хотелось ей отвечать… Не хотелось ранить ее чувства, говоря о том, что мое счастье находится в пяти тысячах километров от пляжного домика на побережье Калифорнии и от самой Макси.

– Дом, – тихо сказала я.

– Скоро там будем, – улыбнулась Макси.

– Кэ-э-энни! – выла Саманта в трубку на следующее утро. – Это просто смешно! Я решительно настаиваю, чтобы ты вернулась. Столько всего происходит. Я рассталась с инструктором по йоге, а тебя даже не было здесь, чтобы послушать об этом…

– Так рассказывай, – уговаривала я, чувствуя укол совести.

– Да неважно, – беззаботно отмахнулась Сэм. – Уверена. Все мои переживания не так интересны, как твои друзья-звезды и их расставания…

– Будет тебе, Сэм, – прервала я ее. – Ты же знаешь, что это неправда. Ты мой самый лучший друг, и хочу услышать все о порочном инструкторе по йоге…

– Не обращай внимания, – повторила Саманта. – Я бы предпочла поговорить о тебе. Так в чем дело? Ты в длительном отпуске? Ты собираешься остаться там навсегда?

– Не навсегда, – поспешно сказала я. – Просто я не знаю, что делаю. Правда.

На тот момент я отчаянно желала никогда больше не обсуждать эту тему.

– Я соскучилась по тебе, – жалобно протянула Сэм. – Я даже скучаю по твоей мелкой странной собачонке.

– Это не навсегда, – уверенно сказала я.

Это единственное, что я знала наверняка.

– Ладно, сменим тему, – сказала Саманта. – Угадай, кто мне звонил? Тот симпатичный доктор, с которым мы столкнулись на Келли-драйв.

– Доктор Кей! – Я ощутила внезапный прилив счастья от его имени, а также укол вины за то, что я не звонила ему с того дня, как подписала контракт с Вайолет. – Как он узнал твой номер?

– Очевидно, – голос Саманты стал холодным, – несмотря на мою просьбу, ты снова указала меня в качестве экстренного контакта, когда заполняла для него какую-то форму.

Наше яблоко раздора. Я всегда указывала Саманту в качестве экстренного контакта, когда отправлялась в велосипедные поездки. Саманта была не в восторге, узнав об этом.

– Ну правда, Кэнни, почему бы тебе не вписать свою мать? – завела она все ту же шарманку.

– Потому что я боюсь, что на звонок ответит Таня, и мое тело похоронят в море, – ответила я.

– Ну, короче, он позвонил узнать, как идут дела и есть ли у меня твой адрес. Кажется, он хотел что-то тебе послать.

– Здорово! – отозвалась я, гадая, что бы это могло быть.

– Так когда ты возвращаешься домой? – снова спросила Сэм.

– Скоро, – сдалась я.

– Обещаешь? – потребовала она.

Я положила руку на живот.

– Обещаю, – ответила я им обеим.

На следующий день в почтовом ящике появилась коробка из Филадельфии. Я вынесла ее на веранду и вскрыла. Сверху лежала открытка с изображением маленькой, встревоженной собаки а-ля Нифкин с широко раскрытыми глазами.

«Дорогая Кэнни, – значилось на оборотной стороне, – Саманта сообщила мне, что ты какое-то время пробудешь в Лос-Анджелесе, и я подумал, что тебе, возможно, захочется что-нибудь почитать (они же там читают, верно?). Я упаковал книги и несколько вещей, которые напомнят тебе о доме. Не стесняйся звонить мне просто так».

Подпись гласила: «Питер Крушелевански (из Филадельфийского университета)».

И постскриптум: «Саманта сказала, что Нифкин тоже отбыл на Западное побережье, поэтому я положил кое-что и для него».

Внутри коробки лежали две открытки, с изображениями Колокола Свободы и Индепенденс-холла, маленькая жестянка с крендельками в темном шоколаде из Рединг-Терминала и слегка помявшийся бисквит. На дне коробки мои пальцы наткнулись на что-то круглое и тяжелое, завернутое в несколько слоев «Филадельфия икзэминер» («Потрещим с Габби», как я заметила, была посвящена последнему телевизионному фильму Анджелы Лэнсбери). В свертке оказалась неглубокая керамическая миска для корма. На внутренней стороне красовалась ярко-красная, обведенная желтым буква «Н». А по внешней стороне чаши шла серия портретов Нифкина, каждый из которых был точен вплоть до его усмешки и пятен. Нифкин бежал, Нифкин сидел, Нифкин на полу пожирал сыромятную кость. Я радостно рассмеялась.

– Нифкин! – позвала я.

Песик тут же с лаем прибежал. Я поставила его подарок на пол, чтобы он мог его обнюхать. И позвонила доктору.

– Сьюзи Лайтнинг! – выдал он вдруг вместо приветствия.

– Кто? – удивленно переспросила я. – А?

– Это из песни Уоррена Зевона, – пояснил доктор.

– Хм-м, – повторила я.

Единственная песня Уоррена Зевона, которую я знала, была о юристах, оружии и деньгах.

– Это о девушке, которая… много путешествует, – сказал доктор.

– Звучит интересно. – Я мысленно сделала пометку посмотреть текст песни. – Я звоню, чтобы поблагодарить за подарки. Они замечательные!

– Не за что, – довольно хмыкнул он. – Я рад, что тебе понравилось.

– Ты рисовал Нифкина по памяти? Это потрясающе! Тебе надо было стать художником.

– Балуюсь иногда, – признался доктор голосом, так похожим