– Я, Василий Степанович, действительно, геодезистом работал на Стройке-501, и вот за такие разговоры… Кстати, и компания была похожая – мне двадцать пять лет дали.

– Я читал ваше дело…

– И стукач, между прочим, знающий и интересный был человек! – Горчаков внимательно посмотрел на полковника. – Вы почему так в ваших товарищах уверены?

– За фраерка-то меня не держите, Георгий Николаевич, я людей сам сюда подбирал.

– Вы? – удивился Горчаков. Балок шатнуло сильным порывом, с крыши спихнуло ком снега и на секунду ничего не стало видно.

– А вы не поняли? С вами просто повезло – личное дело сверху лежало, вас на этап уже отобрали, на Диксоне фельдшер нужен был. Я и подумал – надо человеку помочь… гляжу, а там и геодезист, и начальник лазарета… и все это при приличной, интеллигентной статье. Вы хоть довольны, что попали сюда?!

– Не знаю пока… – Горчаков глядел недоверчиво. – Как это вы мое дело читали? Вам начальник спецчасти дал?

– Избави бог, Георгий Николаевич… Начальник спецчасти у нас пьяница, бабник и дурак, а вот дневальным у него один умный человек, мой товарищ, между прочим. Думаете, откуда у меня пропуск бесконвойного с моими статьями?! – полковник смотрел с победоносной издевкой. – Но с вами случайно вышло, я уже сказал, кто-то вам там пособляет! – он развел руки и поднял глаза к небу.

– А каюр?

– Каюр нормальный, такие не сдают…

– Все сдают.

– Это точно! – полковник поморщился, дотянул папиросу и бросил ее в снег. – Шесть лет сижу и говорю, что думаю – и пока ничего! Уважают! Даже особисты, я вам скажу! Среди них, кстати, встречаются приличные люди.

Горчаков молчал.

– Не согласны, – понял полковник.

– В лагере чего только не бывает… – Горчаков затянулся папиросой, пряча ее в кулаке. – Я на Колыме знал одного князя – умный, очень образованный, не матерился, уважительно ко всем и никогда не позволял себе злиться. И его берегли, наверное, как вас, как будто признавали за ним право быть таким особенным. И было это во время войны – совершенно невероятно!

– Ну вот, видите! – улыбнулся полковник.

– Да, он как-то умудрялся хорошо держаться, мне иногда казалось, что его для образца человеческой породы сберегают, на всякий случай…

– Вот! Золотые слова! Я потому и упираюсь, чтобы люди не забывались, кто они! Ведь этот Гринберг – умница и человек тонкий, а трус, каких свет не видел!

– Того князя расстреляли. Приехала какая-то шишка с проверкой, я не знаю, что там случилось, может просто под пьяную руку попал. Вечером его отвели за лагерь, а утром повесили бирку на его дворянскую ногу. А мужики, которые его закапывали, – Горчаков замедлился, но продолжил, глядя прямо в лицо полковника. – Я был одним из них. Мы сняли с него всю одежду, тогда с ней совсем плохо было. Даже драные кальсоны.

Горчаков докурил, бросил пустой окурок, его подхватило ветром, закрутило куда-то вверх, и он исчез в пурге. Вернулись в тепло. Гринберг сидел, обложенный бумагами:

– Георгий Николаич, завтра надо начинать замеры глубин, вы говорили, разберетесь. Я, честно, не очень понимаю, как можно промерить перекат на реке – а если он широкий, сколько же дырок долбить?

– Надо по фарватеру мерить, я описывал тундровые речки, не переживайте.

– Опять вы, Леня! Не бойтесь вы ничего, что нельзя проверить! Я бы вообще не стал дырки бить – на глазок бы писал и все! – полковник, крепко зевая, устраивался на нарах. – Вот, прости господи, разоспишься, неделю можно нары давить… Бывало у вас такое удовольствие, Георгий Николаич? Особо когда жрачки полно и ни одного попки[93] рядом!

К обеду стало стихать, и Гусев пошел собирать оленей, вернулся с задней оленьей ногой, погрел застывшие руки у раскаленной печки и стал снимать шкуру.

– Замерзла важенка… бывает… – он надрезал шкуру и стал стягивать ее силой. – Они обычно встают против пурги и стоят, не пасутся. В тундре ветер сильнее, кучей стоят, впереди самые крупные быки, при сильных порывах маленько вперед двигаются. Бывает, дня два-три дует, так и за десять километров уйдут. А если какой-то к ветру задом встанет или ляжет, тогда все, эта вот теплая еще была… – каюр резал мясо на куски и опускал в котелок. – В следующий раз встанем по уму, в большом котле вам сварю, на костре.

Леня запустил руку в густую кудрявую шевелюру.

– Вы все-таки по реке хотите ехать, Ефим??

– По-другому не получится… – каюр твердо посмотрел на начальника. – В тайге снег глубокий, олени не пойдут!

– Как же нам промерять трассу?

– Здесь трассы нет еще, одни лагеря стоят… где-то прорубили просеку, а где-то и ее нет – тайга, и все. Жилье пока обустраивают, зимники бьют… – каюр Ефим Гусев как будто боялся расстроить начальника экспедиции.

– Послушайте меня, Леня, – спокойно заговорил полковник. – Поедем по реке, дырки будем долбить, дно мерить, а когда какие-то работы увидим на берегу, там будем подниматься наверх и мерить несуществующую трассу. Правильно?

На другой день ветер совсем стих, подморозило под сорок, солнце вставало в дымке. Пока завтракали, Гусев запряг оленей, а Горчаков спустился на реку и неторопливо продолбил первую лунку – лед был толще метра.

Прошло две недели, сработались, каждый стал понятен, и жили дружно. Да и грех было быть другому – работа несложная, планов никто не гнал. Главной заботой были олени, иногда встречались обширные наледи на реке да глубокий снег. Полковник Кошкин после работы на морозе любил завалиться и полежать. Не затапливал печку, не шел набивать снег в котелок, никогда не готовил и не стеснялся этого… Когда же надо было, впрягался и тянул за троих – долбил лунки, топтал снег впереди оленей. Молчаливый каюр Гусев оказался интересным, с непростой, необычной биографией и взглядами на жизнь. Ему было под шестьдесят, и он хорошо знал огромный район от Туруханска и дальше на север, чуть ли не до Диксона.

Этим утром Горчаков с полковником вели караван по льду и промеряли глубины, а Гусев с Гринбергом ушли на легких санках вперед с теодолитом и рейкой. Горчаков выправил прибор, и Гринберг теперь с легким сердцем, когда находили просеки под будущую трассу, делал промеры, а вечерами вычерчивал уклоны, которые – тут полковник был прав – вдоль тундровой реки были несущественные.

Василий Степанович опустил лот, замерил глубину, записал. Стал сматывать быстро обмерзающую веревочку. Горчаков на берегу, у кромки льда, затесывал дерево. Глубокая борозда в снегу вела к нему. Полковник только поначалу посмеивался над основательностью Горчакова, но потом привык, сел, вытирая пот после долбежки. Обмахивал морозную изморось с шапки и бровей. Горчаков ставил две затески, первую на высоте метра от уровня льда, вторую – на двух метрах.

– А вы серьезно к этим промерам относитесь, Георгий Николаич?