Если «больше нет Воскресенья» — так и нечего цепляться за старые символы. «Предоставьте мёртвым хоронить мертвецов»… Это и почуял Клюев, у которого впервые в стихи, посвящённые Есенину, вторгся смертный мотив.

* * *

Прошёл октябрь. Без всякого сопротивления был занят Зимний дворец. Анархия по стране разливалась морем разливанным — без конца и без края… Ощущение безвластия всё нарастало. В чьих руках власть — кто знал, кто догадывался, кому было вообще наплевать: «власть народная — значит, моя». В отдельно взятом уезде, деревне, на сущем пятачке…

А за власть надо драться. «Будет ещё очень много крови», — предупредил Ленин. И это при том, что отменялась смертная казнь, отпускались на волю поначалу арестованные враги новой власти под честное слово…

Революция включает в себя столько разнонаправленных потоков, подчас несовместимых друг с другом или прямо враждебных друг другу, что поистине приходится силой ввести их в одно русло, не дать им затопить страну, народ, государство… Февральская захлестнувшая через край свобода обнажила во многих людях самые низменные эгоистические чувства, да и любителей кровушки нашлось немало.

Кровавый катаклизм после Февраля стал неминуем, ведь столкнулись интересы не частных лиц, а целых слоёв, сословий, классов.

Но пока — советская власть управляет декретами. И первым стал — долгожданный Декрет о земле. Отмена частной собственности на землю, уже реально осуществлённая земельными комитетами, фактически узаконивалась.

Отменяется смертная казнь на фронте, освобождаются солдаты и офицеры, арестованные по политическим мотивам. И в первые же дни смены власти начинается стрельба и в Петрограде, и в Москве. «Комитет спасения родины и революции» руководит мятежом юнкеров, который подавлен за один день. Три дня и три ночи обстреливается Московский Кремль. Петроград и его окрестности объявляются на осадном положении.

Под грохот выстрелов на Поместном соборе Русской православной церкви проходят выборы патриарха — спустя 200 лет. Им становится митрополит Московский Тихон.

Начинаются выборы в Учредительное собрание. Письма крестьян и городских обывателей в «Учредилку» запоминающиеся.

«Если бы я задал себе вопрос: когда лучше жилось — при „старом строе“ или при новом, то я не мог бы ответить. Старый строй с его жандармско-полицейским режимом безусловно мне не симпатичен, „новый“ так называемый строй страдает симптомами анархии и полной государственной беспринципностью. Но нужно заметить, что в океане русской анархии повинна старая власть. Историческая лошадь, русский народ получил свободу, и эта свобода понята им крайне своеобразно и характерно, особенно с особенностью русского духа, воспитанного „царским режимом“… И если ранее т. н. „революционеры“ бежали от „николаевского“, „старого“ режима, то теперь людям, стоящим близко к пониманию конституционно-парламентского строя, приходится бежать за границу от царя русской земли, русского мужика с топором в руках, не могущего протереть кулаком глаза и увидеть „правду“, ту правду, о которой он хлопотал и хлопочет…»

«Я и другие, много нас, хотим голосовать за батюшку царя Николая, при котором нас, бедняков, никто не трогал и всё было доступно и дёшево, и хлеба было много, а теперь при новом вашем правительстве одни грабежи да убийства и насилия, и жаловаться некуда, и делает всё солдатня. Неужели батюшка не вернётся к нам? Господи, вразуми народ и верни нам защитника царя».

«Прочитал события при открытии Учредительного собрания… я вижу, что вы, представители народа, собрались туда для партийных распрей, а не для работы по восстановлению нового республиканского строя. Довольно шума; довольно братской крови — нужно строительство новой, тихой, светлой жизни; нужно заключить демократический, почётный для всех народов мир. Не нужно вашего шума — нужна плодотворная работа для восстановления жизни изголодавшихся крестьян, солдат и рабочих… Все вы там собравшиеся, как я посмотрю, не представляете из себя истинных тружеников, а вы есть люди, ищущие сильных ощущений и любители скандала и самохвальства. Я говорю вам, мой голос пославшего вас туда, что всему бывает предел, считайтесь с голосом народной массы — она хочет покоя, хочет отдыха после проклятой бойни… Бойтесь, лопнет наше терпение и мы перебьём и разгоним вас всех и скажем, что мы сами собой будем управлять без всяких партий. Будет одна партия труда и справедливости; не будет ни правых, ни левых. Голос мой есть голос исстрадавшихся людей, как я, — нас легион».

Всё это многоголосье парадоксально сливается со «Словом о погибели Русской земли» Ремизова, которое Иванов-Разумник в статье «Две России», помещённой после ремизовского «Слова» во вторых «Скифах», противопоставил стихам Клюева и Есенина — анафематствование революции противопоставлял приятию… Он тогда не знал о стихах Клюева, написанных той же осенью, ещё до октября, 1917 года — на рубеже эпох.

С «беседной избой» произошло что-то страшное. «Уму — республика, а сердцу — матерь-Русь…» Но вот вторглась в избу «республика» — и воздух в ней стал другой, вся жизнь поменялась, душа из неё ушла, и космос избяной пропал.

Живая старина исчезает на глазах, благодатный аромат избы заглушается махорочным дымом, а голоса странников и самосожженцев, вселявших в сердце сладость и печаль, — галдежом картёжников, что уже ни в красный угол, ни на старую резьбу не глянут. Не для них, «цивилизовавшихся», эта старина, печально покидающая обжитое веками жилище.

Уж не думал ли Клюев, слагая эти, исполненные редчайшей, осмысленной и тревожной красы стихи, о своём «белом цвете Серёже», что ещё ответит ему, ещё позабавится, ещё вдарит своей сокрушительной «Инонией»?

Сочиняя передовицу к «Скифам», Иванов-Разумник, очевидно, держал в уме слова Иннокентия Анненского: «В нас ещё слишком много степи, скифской любви к простору. Только на скифскую душу наслоилась тоже давняя византийская буколика с её вертоградами, пастырями, богородицыными слёзками и золочёными заставками».