уже думали, что спаслись. Но потом одному швицерскому приспичило помочиться, чёрт его дёрнул, как раз на этом месте, и так монахи были не только обнаружены, но и обоссаны. Я уверен, если Чёртова Аннели про это услышит, то вскоре это попадёт в её истории; она любит дать людям немного посмеяться.

Многому из случившегося в этот день сам я не был свидетелем, но позже слышал в пересказе. Люди недолго продержались одной кучкой, потом разбрелись, там и сям по коридорам можно было видеть свет факелов и лучин, а иногда слышался громкой крик, когда какая-нибудь группа натыкалась на то, что можно украсть, и туда сбегались все остальные. Мне никогда не приходилось видеть банду разбойников, я только в рассказах про них слышал, но именно так представляю себе их действия: украсть, что есть ценного, а остальное разрушить.

Из библиотеки вынесли во двор все манускрипты, готовые и начатые, растерзали и подожгли. Думали, что это всё документы, которыми монастырь хочет доказать свои претензии, но сожгли они совсем другое, молитвы и тому подобное. Один человек из Моршаха, умевший читать и писать, потому что когда-то хотел стать дьяконом, сразу сказал им, что это не те пергаменты. Они тогда погасили костёр, но многое спасти не удалось. Горше всего это было для брата Бернардуса, он годами работал над Псалтирью со множеством картинок, и люди, видевшие готовые страницы, говорили, что посмотришь на эти картинки – и чувствуешь себя прямо на небе, а теперь вся его работа только пепел. Один крошечный обгорелый клочок мне принесло ветром прямо под ноги, и там как раз был рисунок. Я теперь буду этот кусочек пергамента носить при себе как амулет. На нём видна ладонь, три пальца вытянуты, а два подогнуты, как делает обычно при благословении господин капеллан. Не знаю, чья это рука – может, какого святого, но это и неважно. Если уж такая благословляющая рука не принесёт человеку счастья, тогда я не знаю.

Самая бурная стычка, похоже, происходила в доме управителя монастыря. Когда к нему ворвались, он преградил им путь с мечом в руках, но кто-то нацелил на него арбалет и пригрозил выстрелить, если управитель не сдастся. К счастью, он не стал упираться и отдал меч, и ему ничего не было. Они его даже под арест не взяли, хоть одно разумное действие за всю ночь, поскольку управитель был не служка монастыря, а один из Габсбургов, и для них это было бы нанесением оскорбления.

Но в остальном толпа не проявила благоразумия и орудовала как стая диких свиней. Я хотя и не участвовал, но боялся, что всё равно буду наказан небом, есть такое, что человеку не прощается, даже если он просто смотрел на это. Мне надо бы пойти исповедаться во всём, что я пережил, и получить отпущение грехов, но не получится: про господина капеллана известно, что он болтлив и уже не раз выбалтывал тайну исповеди, а старый монах, который иногда заменяет его, сам бенедиктинец.

Pater noster, dimitte nobis debita nostra[26].

Пятьдесят пятая глава, в которой является ангел с неба

Штоффель же, но я не был при этом, а лишь позже узнал, пошёл в жилище аббата и разбил всё, что там было. Выместил свой гнев, но по нему это не было заметно, мне рассказывали, что как раз наоборот: он орудовал очень спокойно, производил разрушения как будто по плану, сперва мебель, стол, скамьи, кровать аббата, молитвенный столик, а потом действовал дальше, пока от последней кружки не остались одни черепки, а от занавесов одни клочья. Мне бы хотелось, чтобы вся его ярость израсходовалась на этом и он снова стал таким, как прежде.

Я могу понять кузнеца Штоффеля, но среди тех, кто при этом присутствовал, а их было вроде бы много, должен был найтись хоть один человек с вопросом, поможет ли этот разгром хоть чем-то в разрешении межевого спора. Но остальные, кажется, просто смотрели на него, как будто наблюдали призовое единоборство, когда выступает знаменитый боец, при этом ведь не ищут причины для борьбы, а интересуются, правильно ли выполнена хватка и правильно ли поставлены ноги. Его новое оружие, как рассказывали потом, очень хорошо себя показало, его действительно можно применять для всего, и страшно даже вообразить, что можно им учинить в бою.

Для меня самого было хорошо, что Штоффель дал волю своему гневу и совсем забыл, что хотел использовать меня как лазутчика. Да и никто про меня не вспоминал, все занимались поиском добычи. Первые добытчики уже спорили между собой и даже дрались, не придя к согласию, кто из них первым увидел особо желанный предмет. Дядю Алисия и Поли я потерял из виду и только потом обнаружил, где они были. То есть я мог бы удрать оттуда незамеченным, но раз уж я оказался в том месте, куда не хотел возвращаться никогда, раз уж меня притащили снова в этот проклятый монастырь, то у меня тут было одно дело, важное для меня. Может быть, и это значится в плане моей жизни.

Все остальные, не знающие монастыря, бегали по нему наугад, «куда показывает кривой нос», как говорят у нас в деревне, но я-то знал, куда хочу, и нашёл бы дорогу даже в темноте; мой факел я уже давно сунул кому-то в руки. Сперва я прокрался в кухню, где до сих пор не побывал ни один швицер, – там ещё всё стояло на своих местах, от горшка с жиром до бочонка с солью, – а уж оттуда я знал, как избежать широкой дороги и через кладовые выйти на задний двор. Когда мне приходилось выносить для свиней объедки и помои из кухни, я старался никого не встретить по пути; а то все кривились.

Снаружи было уже светло, хотя солнце ещё не вышло из-за туч. Я шёл тем же путём, как тогда после разговора с приором, сперва мимо вонючего свинарника, а потом через фруктовый сад. Когда видишь голые деревья, стоящие в снегу, то можно подумать, что они умерли и больше никогда не оживут. При этом знаешь точно: вот на этом снова будут расти груши, на этом яблоки, а на том вишни, но пока что это кажется невозможным. Это как с воскресением мёртвых, в которое, говорит господин капеллан, надо верить, да я и хочу верить, только не могу себе это представить. Старый Лауренц и его предки погребли столько