Все это было почти неправдоподобно – такие сокровища! Да хоть пять, сто ящиков водки! Не укладывалось в сознании. Ни тогда, ни даже теперь, когда вроде бы пообвык и сам пользовался подобным тарифом.

А Вася Зарубин немытые редеющие космы свои откинул и, нетвердо отклоняясь, любовался на иконку с все той же Матерью Божьей (любит русский народ Богородицу, Бого-матерь, Бого-материю, как толковал Владимир Соловьев). Тоже – ценитель! И что-то прошамкал, совсем невнятно, про пожар давнишний – как он ее из огня выдернул. То ли правда, то ли пьяная фантазия: все сгорело, только иконку, родную, от дедов и прадедов доставшуюся, и удалось спасти.

Артем слушал и думал: чего ж он тогда байдарочникам те, другие, отдал? Или они – чужие?

– Не все, вишь, пропил-то, – словно сам себе удивляясь, говорил Вася. Он приподнял иконку с Богородицей повыше и, осенив себя крестом, поставил на окошко. – Пущай теперь здесь постоит, на свету.

Хотя какой свет, сумерки за окном клубились. Ночь была, хотя и белая.

А Василий, снова утвердившись на прежнем месте, похоже, даже и не собирался ложиться. Голову в ладони уткнув, глубоко задумался о чем-то, но вскоре очнулся и словно случайно скользнул по лицу Артема рассеянным, хотя где-то в глубине, показалось, очень даже осмысленным, с хитрецой взглядом.

– И что ж ты, парень, прости, опять забыл, как тебя звать, так один и путешествуешь, с этим… – он кивнул на обмякший без матраца и спальника рюкзак.

Артем пожал плечами: мол, а что такого?

– И не боишься?

– Чего бояться-то? – как бы простодушно ответил Артем, встревоживаясь и чувствуя, что именно сейчас все и начинается.

– Ну как чего? – продолжал со странным уклоном загадочно расспрашивать Василий, исподлобья пристально приглядываясь к Артему. – А вдруг бандиты?..

– Да на кой леший я им нужен? – почему-то скашивая глаза на иконку, водруженную на окошко хозяином, отвечал Артем чуть дрогнувшим голосом, стараясь не выдать своего волнения. – Что с меня возьмешь-то? – Он даже отметил, что и говорит каким-то не своим, лубочным говорком – словно специально под Васю подстраиваясь. – Рупь с полтиной?

И вдруг увидел, с пронизавшим от макушки до кончиков пальцев ног и рук ознобом, лицо мужичонки (без имени), щетинистое, жесткое, с хитро отъехавшим в сторону уха щербатым ртом – совсем близко и как-то очень крупно. Не мужичонка, а огромный мужик, нависший над ним необъятным, страшным и непостижимым лицом.

– А ежели я и есть бандит? А?.. – чрезвычайно многозначительно, даже с каким-то блатным присвистом прошепелявил.

У Артема же ничего под рукой. Даже бутылка – и та ближе к хозяину.

– Да какой вы бандит, если так икону чтите? – совсем уж сусальным голосом выговорил Артем. – Если из огня спасли?..

– Ну… – неожиданно сник, засмущался мужичок. И так же слезливо протянул: – Да-а, а вот пришлось же все-таки, есть ведь смерть на мне… Хоть я и не убивал. – Он снова расплылся, но все чудилась, все мерещилась Артему щербатая усмешечка мужичонки. Никак не мог от нее отделаться. Отдышаться не мог.

– Ну что, может, спать пойдем, а то завтра вставать рано? – наконец осторожно-решительно заерзал на табурете Артем. – Пора вроде бы.

– И то правда, – неожиданно легко согласился осоловевший хозяин. – В шесть часов вставать. Я будильник заведу, но ты, если проснешься, разбуди, а то я сплю крепко, могу не услышать.

Когда Артем уже лежал в спальнике, спеленутый и потому беззащитный, сжимая в правой руке (на всякий случай) охотничий нож, хотя лучше бы топорик, Вася с другой половины, жестяно скрипнув пружинами койки, прошамкал: « Ты ко мне еще приезжай, с невестой своей, погостите у меня подольше. Мы с тобой на рыбалку съездим. Ух, я местечко одно знаю, там такие лещи и сазаны берут, ого-го-го! А там я тебе, коли уважишь, может, и иконку подарю. Эту самую. Хочешь небось иконку? Специально для тебя сберегу, слышь, как тебя там, не пропью, вот те крест!..»

Что-то он еще бурчал, совсем невразумительно, скрипел, ворочаясь и все никак не угоманиваясь, – и наконец захрапел.

Артем так и не понял, поспал ли он хоть немного той ночью или нет, хотя хотелось мучительно, глаза слипались. Он то проваливался словно в глубокую темную яму, то вдруг, вздрагивая всем телом, буквально подскакивал – от шороха, казалось, приближающихся шагов, от надвигающейся тени. И все прислушивался напряженно. Впору бы вскочить, посовать быстренько вещи – в рюкзак да и ноги в руки!

Так, ворочаясь бессонно и маетно, еле-еле дождался рассвета – как избавления. А едва затрещал будильник, тут же начал выкарабкиваться из угретого спальника.

За печкой ворочался со вздохами и всхлипами хозяин.

Когда расставались возле калитки, Вася сказал:

– Может, письмишко мне напишешь, а, студент? Я тебе отвечу.

Уезжая, Артем смотрел на дощатые заборы, на пепельные бревенчатые дома, на черные, словно мокрые, крыши и думал, что неплохо бы действительно еще раз вернуться сюда, к Васе Зарубину. Может, и впрямь иконку отдаст? Либо он ее у него выторгует.

Щербатая же ухмылка долго его еще преследовала. Даже и сейчас, по прошествии времени, помнил ее отчетливо.

Впечаталась в него.

КТО?

Конечно, пропавшие иконы не были такими уж сверхценными, даже по сравнению с той, вытегорской, но, во-первых, все равно было жалко, как терять любую вещь, тебе принадлежащую (Артем уже привык считать их своими, было приятно знать, что они близко, на дне твоего собственного рюкзака), а во-вторых, сам факт исчезновения. И не просто, а самой что ни на есть настоящей кражи. А это означало, что кто-то шарил в его рюкзаке, копался в его вещах, трогал руками, рассматривал, – противно и гадко.

Кто? – вот что хотел выяснить Артем.

Но поделиться сейчас с Софьей, хоть и подмывало, не мог решиться.

Он злился – прежде всего на себя, что оказался таким наивным растяпой и не упрятал иконы куда-нибудь подальше, ну и, разумеется, на тех, кто посмел.

Нет, сначала он сам проведет расследование, сам попробует выяснить, а там уж видно будет, говорить или не говорить.

В первую очередь Артем подозревал, конечно, своих: не вызывали они у него доверия – ни Роберт этот, пижон и нахал, глаза наглые, бешеные, больно много о себе понимает, ни даже вроде бы тихий Слава Лидзь, молчаливый и застенчивый, ни тем более Дмитрий, которого все почему-то называли Билл (может, за лысую, наголо обритую голову, похожую на бильярдный шар)… Да и Торопцев с Добнером, с которыми вроде бы можно было нормально общаться, тоже не вызывали. Он даже не мог объяснить почему. Не вызывали – и все!

Могли, впрочем, поработать и местные – тоже не исключалось. Было ведь в самом начале, буквально на второй день их пребывания здесь, когда они все еще спали в амбаре, где теперь Софья, и только шофер Валера поставил себе свою персональную двухместную палатку, где только и помещалось что раскладушка да превращенный в тумбочку ящик, на котором стояла «Спидола». Они все уже видели третий сон, когда их вдруг разбудил громкий гневный голос Валеры. Тот где-то засиделся в гостях (может, даже у соседа Николая), а вернувшись, обнаружил, что палатки его как не бывало. Все остальное на месте, даже приемник, а палатки нет. Унесли вместе с колышками.