Немного помолчав, Хмельницкий поднялся. Еще не зная, на что он решился, вслед за ним поднялись Сирко и Гяур.

Мазарини побледнел. Все еще сидя, он поднял голову и, упершись руками в ребро стола, напряженно всматривался в лицо Хмельницкого. Он прекрасно понимал: если сейчас этот казачий предводитель повернется и, извинившись, уйдет из зала переговоров, скрыть это от газетчиков, от недругов, от всей Европы, уже действительно будет невозможно. Не завтра, так через две-три недели об этом будут судачить при дворах всех европейских монархов… Даже евнухи в гареме турецкого султана будут ржать, услышав эту сногсшибательную новость.

«Даже евнухи в гареме турецкого султана, — повторил про себя Мазарини. — Не говоря уже о редакторе «Газетт де Франс», журналист которой крутится у ворот дворца с самого утра и который не упустит случая расписать скандальный провал переговоров. Причем расписать именно теми красками, которые выгодны многим, кто не желал бы видеть в кресле первого министра итальянца Мазарини. Кардинала-католика Мазарини. Впрочем, как и во главе Франции — королеву-регентшу испанку Анну Австрийскую».

Все так же молча Хмельницкий взял один из стоявших чуть в стороне кубков с бургундским вином, припасенным именно на случай удачного завершения переговоров, и осмотрел всех сидящих за столом.

— Я был бы несправедлив по отношению к вам, господин кардинал, и к вам, ваша светлость принц, если бы не согласился, что размеры жалованья, которые только что были определены моим офицерам и казакам, находятся в пределах сумм, вызывающих уважение и к тому, кто их платит, и к тому, кто их получает.

Из уст Мазарини вырвался то ли громкий вздох, то ли приглушенный стон. И в том, и в другом случае это был знак душевного облегчения. Лицо его просветлело.

Кардинал поднялся. Мгновенно откуда-то появился слуга, который вложил в его раскрытую ладонь кубок с вином. Другой кубок проплыл к главнокомандующему.

— Я тоже рад, — сказал Мазарини, — что звон монет и блеск металла не отвлекли от понимания сути того, что привело нас к этому столу. Мы с вами понимаем: решается судьба не только двух тысяч наемников, но и судьба Франции, ее народа, ее истории. А разве общая борьба украинских казаков и французских солдат не станет фактом нашей общей истории?

— Об этом мы тоже думали, — признал Хмельницкий.

— В таком случае выпьем за храбрость и мужество славных воинов Франции и Украины.

— Польши, господа, Польши, — нервно поправил кардинала Корецкий, — поскольку казаки, как вам известно, являются подданными польской короны.

Однако замечание его как бы повисло в воздухе. Никто не придавал ему значения. На сей раз казачьи полковники даже не взглянули в его сторону, да и слуга забыл вовремя поднести ему кубок.

Пили они за тост, произнесенный Мазарини; с гордым чувством людей, честно выполнивших свой долг.

— Что же касается вас, принц, — обратился Хмельницкий к де Конде, когда кубки снова оказались на столе, — то как главнокомандующий французскими войсками вы будете иметь возможность лично убедиться в храбрости степных рыцарей Украины.

— Надеюсь, что они меня не разочаруют.

— Точно так же, как совершенно недавно в этом убедился наш доблестный полковник князь Одар-Гяур, прошедший до этого с боями чуть ли не всю Европу. Я прав, князь?

— Ис-тин-но так, истинно, — невозмутимо подтвердил вместо него Сирко.

До этой поездки Гяур успел побывать в Париже лишь однажды, — вместе с дядей, когда юному князю было не более шестнадцати. С утра до полудня они колесили по улицам города в своем скромном, запыленном экипаже, и все это время дядя угрюмо молчал, а на все вопросы юноши отвечал одними и теми же словами: «Ты смотри, смотри. Этот город для того и создан, чтобы, любуясь, весь мир смотрел на него. А тебе выпало такое счастье».

На одной из улиц Одар-Строитель, как называли дядю в роду Одаров, зашел к какому-то инженеру, чтобы пригласить его к себе, в провинцию, для строительства большой виллы, которая должна была, по его замыслу, стать своеобразным Афоном для разбросанных по всей Европе русичей с Острова Русов. Но даже перед этим визитом он приказал извозчику не ждать его, а, не теряя ни минуты, провезти юного княжича по близлежащим улочкам.

И, лишь покидая Париж, Одар-Строитель, оглянувшись на его последние роскошные кварталы с невысокого холма в предместье, сказал: «Все князья Одары, Божедары и Велемиры во всех поколениях воевали. А нужно было строить. Строить! Если бы на Острове Русов или на Днепре, в низовьях Днестра или Дуная, или где-либо, куда судьба забрасывала наше племя, мы создали хотя бы жалкое подобие того, что сумели создать за это же время французы, возводя Париж, Марсель, Тулон, никто бы не посмел недоуменно пожимать плечами при воспоминании о некогда могучем племени уличей или их стране — О? строве Русов. И сами мы никогда бы не исчезли с карты Европы, из сонма его языков и народов. Нам нужно было строить, а мы воевали — вот в чем роковая ошибка княжеского рода Одаров».

Гяур знал, что в Тайном совете Острова Русов об Одаре-Строителе были невысокого мнения. Они понимали, что у этого физически очень сильного, как и все в роду Одаров, плечистого человека, рука никогда не тянулась к сабле, а мысли — к судьбе Острова Русов. Как-то так сложилось, что руки и мысли его вечно были заняты только тем, чтобы выдумать и начертить очередной проект дома, замка, крепости или просто загородной виллы, которые, возможно, никогда и никем не будут построены. Именно поэтому, считали вожди русов, этот князь не может быть полноценно полезным для них, для рода, для всего дела их жизни, а значит, и для идеи возрождения Острова Русов.

Они понимали, что этот князь потерян для них, упущен ими, однако старались не отталкивать его окончательно, не мстить. В совете спокойно восприняли бегство Одара-Строителя во Францию. Ему позволили укорениться в этой стране.

Таким образом, для всех окружающих он становился просто богатым владельцем замка, решившим заняться торговлей и сдачей в наем жилья. Но для Тайного совета оставался агентом, создающим некое подобие славянской фактории на французской земле; сотворяющим гнездо, в которое они могли бы слетаться, когда дела их при дворе султана в Стамбуле пойдут совсем плохо.

Однако Одар-Гяура III они отправили туда не для того, чтобы юный князь приобщался к коммерческим делам дяди. Ими руководило опасение, что Гяур может погибнуть в одной из «случайных» схваток с подосланным кем-то из правителей Стамбула убийцей. Как уже погиб к тому времени его старший брат.

А чтобы княжич чувствовал себя увереннее, туда же были направлены Улич и Хозар — двое юношей, чуть старше Гяура возрастом, чуть опытнее, способные стать его телохранителями. Какое-то время оба эти русичи обучались вместе с Гяуром искусству фехтования и приемам восточного безоружного боя, преуспели в учебе и поэтому на них возлагали большие надежды…

…Впрочем, все это осталось в прошлом, в воспоминаниях. А вчера их посольство разместили в этом довольно пышном особняке, в одном из окраинных районов Парижа.