– Так значит, ты не поддерживаешь отношений с братьями? – донесся до меня недоверчивый голос Ирен. Поскольку меня тоже интересовал ответ на этот вопрос, я навострила уши.

– Они решили, что наша мать опозорилась, и встали на сторону отца. Я ведь старший из них, и своими глазами видел, как он жестоко с ней обращался. Мои братья запомнили только время, когда мы уже жили отдельно, и то, как люди за это осуждали мать. Потом, когда отец отсудил у матери все деньги и доходы, они предпочли перебраться к нему. Не то чтобы они нуждались в его обществе, нет, просто они хотели «признать его власть».

– И тем не менее, когда он состарился, о нем заботился именно ты.

– К тому моменту моих братьев уже и след простыл. Жизнь с отцом была не сахар, и они не стали задерживаться в его доме ни на минуту дольше необходимого. Я склонен полагать, что они оставили пределы Англии.

– В таком случае, быть может, именно это объясняет, почему Шерлок Холмс так долго не мог отыскать тебя. В Англии проживает немало Нортонов, но лишь один из них способен привести к Блэкджеку.

– С каким же удовольствием ты произносишь прозвище моего отца.

– Почему бы нет? Твой отец не был аристократом, так будь доволен хотя бы тем, что он имел определенную известность и яркое прозвище. В этом есть некоторая оригинальность.

– Ты говоришь так, словно исходишь из собственного опыта.

– А ты говоришь так, словно допрашиваешь меня.

– Я адвокат.

– Но мы не в суде.

– Это верно. Однако признай, что ты отказываешься разговаривать на определенные темы.

– Например?

– Например, о своей семье…. Да, тут я согласен, мне тоже не нравится распространяться о родных… Ты поведала мне о побеге из Богемии, но при этом ни словом не обмолвилась о том, что же вас связывало с королем. Я понимаю, Ирен, что в этих восточных герцогствах правят тираны. Я даже могу понять, что человек, властвующий в этой глуши, может вообразить, будто имеет право распоряжаться твоими чувствами…

– Годфри, все было гораздо хуже, хотя сказанное тобой не так уж далеко от истины. Ты не понимаешь, что в случившемся была и моя вина.

– То, что ты считаешь своей виной…

– Не спорь со мной. Я виновата сама. Я переоценила его и себя. Дело не в том, что король думал, будто может распоряжаться моими чувствами. Беда в другом: я вообразила, что смогу заставить его полюбить себя.

– У тебя это получилось. В противном случае тебе не пришлось бы пускаться в бега.

– Это не любовь, – презрительно произнесла Ирен, – это одержимость. Собственнический интерес. Ты, Годфри, должен это понимать лучше других мужчин: твоя мать бежала, не желая оказаться в точно такой же ловушке. В отличие от твоего отца, король даже не стал утруждаться предложением мне руки и сердца.

– В таком случае, король – набитый дурак!

– В чем-то он по-своему прав. Женщине в моем положении вовсе не обязательно выходить замуж. Не думай, что я мечтаю связать себя узами брака. Положа руку на сердце, я вообще сильно сомневаюсь, что когда-нибудь соглашусь пойти под венец. С моей стороны было сущим безумием поверить хотя бы на миг, что король Богемии, впитавший с молоком матери нравы и традиции аристократии, вдруг начнет вслед за мной презирать всякие условности. Видишь ли, с его точки зрения сама мысль о браке со мной была в высшей степени неуместной. А я никогда не смогу уважать мужчину, который ради меня не в состоянии махнуть рукой на благоприличия.

Годфри искренне рассмеялся:

– Забавная логика. С одной стороны, не придерешься, а с другой стороны, с ней что-то не так. Сразу вспоминается шутка-парадокс Оскара Уайльда: «Жизнь чересчур важная штука, чтобы о ней серьезно говорить». У тебя слишком острый ум, бедняге королю было просто не уследить за ходом твоих мыслей: для него это было все равно что слону гоняться за комаром. Ты хочешь сказать, что он не желал рискнуть ради тебя и потому не был достоин ни титула короля, ни звания мужчины.

– Рисковать ради меня? Да он и ради себя рисковать не хотел. Впрочем, речь ведь шла о твоих пропавших братьях. Каким же образом мы вдруг свернули на разговор о моем гадком короле? А вам, сэр, палец в рот не клади. Умеешь же ты вести беседу! Скажи-ка лучше, что тебе напоминает связка ключей?

– Возвращение домой, где я смогу отдохнуть. Быть может, сон принесет ответы на твои вопросы. Давай подумаем над загадками завтра, на свежую голову.

Повисло молчание. Я услышала из соседней комнаты металлическое позвякивание и, поправив пенсне, поспешно подняла томик Элиот.

– Бедная Нелл, – услышала я донесшийся из коридора шепот Ирен, – чуть не ослепла с этой книгой и едва не уснула, пока мы ковырялись с огрызками прошлого твоего отца. Ты сможешь тихонько пробраться к двери? А я уложу ее в постель.

Мне было страшно неловко изображать дремоту, но лучше уж это, чем признаться, что я подслушивала разговор друзей.

Несмотря на этот маленький грешок, я спала как убитая. Надо сказать, что в итоге меня все-таки ждала кара. Пробудилась я от звуков фортепьяно, доносившихся с первого этажа. Судя по часам у кровати, я проспала все, что можно, поэтому, поспешно одевшись, я спустилась вниз. В столовой обнаружились недоеденные остатки завтрака. Я направилась сразу в музыкальную комнату, из которой неслась звенящая музыка Листа.

– Доброе утро, Нелл, – поздоровалась Ирен, ни на мгновение не прекращая играть. – Это фортепьяно хорошо настроено. Я бы даже сказала, подозрительно хорошо. Надо будет расспросить о нем Годфри.

– В последнее время ты только и делаешь, что расспрашиваешь его о чем-нибудь, – заметила я.

– А он – меня. – Закончив играть, Ирен на мгновение приподняла руки, словно дирижер, после чего чинно сложила их на колени. – Я придумала для него скучнейшее задание, требующее недюжинного усердия и прилежания.

– Именно это ему и нужно после поездки в Париж.

– Судя по тону твоего голоса, ты еще не успела позавтракать. Попроси миссис Ситон приготовить тебе что-нибудь вкусненькое. Раз уж у тебя не получилось поехать в Париж, ты, по крайней мере, можешь как следует подкрепиться.

– А чем будешь заниматься ты, пока я предаюсь чревоугодию?

– Играть, – просто ответила Ирен, выбив ногтями забавный ритм.

Она не соврала. Подруга все играла и играла, пока, наконец, мне в голову не начала закрадываться мысль, что музыка в нашем доме станет для меня еще одним проклятием, в довесок к сквернословию Казановы. Попугай, надо отдать должное, во время моего завтрака хранил молчание. Склонив желто-красную голову, он внимательно слушал, как распевалась в соседней комнате Ирен.

Мне подумалось, что настоящий кошмар начнется, если Казанова, подражая Ирен, начнет, словно оперный певец, распевать октавы: «а-а-а-а-а-а-а», «о-о-о-о-о-о-о», «у-у-у-у-у-у-у» – и так далее, до бесконечности.