сидит на столике кулич (34).

Нет сомнения, что эта «красная свадьба» справляется во вполне традиционном стиле и призвана продолжать «вечные» модели жизни: создание уютного семейного гнезда и производство новых обывателей. До тех пор, пока женихи будут «лепиться ужом» к своим невестам, следуя образцу, установленному еще в Эдеме, Демиургу — богу всех традиционных религий — нечего опасаться. Юная пара, справляющая свою вульгарно-претенциозную, кричаще мещанскую «красную свадьбу», выполняет все его требования к человечеству и получит за это традиционное воздаяние. Выстроив свое гнездо, скучая вместе («чешут волоса», 34), они будут наблюдать, как растут их дети, а сами тем временем «сохнуть и желтеть», пока не умрут, забытые своим выводком, как когда-то произошло с их родителями. Такой судьбы вполне заслуживают обыватели всех оттенков, включая и тех, что называют себя комсомольцами и атеистами.

Традиционная религиозность, стоящая за сохранение существующего порядка вещей во всех сферах жизни, — большое препятствие на пути к прогрессу. Она заставляет слабых людей мириться с несправедливостью как с наказанием свыше и придает уверенности сильным, которые считают свои привилегии богоданными и вечными. Религия объявляет неравенство естественным и закрывает людям глаза на страдания невинных существ, которых Бог якобы наградит после смерти. Считается, что любимцы Демиурга — все чистые и невинные, тогда как на самом деле он благословляет сексуально активных, таких как обитатели Народного дома. А чистые души, как встарь, страдают и умирают в порочном Старом мире, где никто не обращает внимания на их слезы.

Так, девочка, о которой рассказывает стихотворение «Черкешенка» (30–31), очевидно, привезена в чужой город Ленинград с родного Кавказа. Здесь она становится бродячей уличной певичкой и тоскует по потерянному прекрасному миру, о котором рассказывают ее песни. Однажды, когда она поет песни о родной земле, стоя под окнами магазина, заполненного недоступными ей товарами, у нее открывается кровотечение и она умирает: «но Терек мечется в груди, / ревет в разорванные губы, — / и трупом падает она, / смыкая руки в треугольник» (30). При виде этой сцены поэт саркастически восклицает: «…прости ей, Бог!» Но прощения у Бога следует просить не для невинной девочки, а для эксплуататоров-нэпманов, которые довели ее до смерти. Однако самому Богу, конечно, нет никакого дела до смерти девочки, и вообще — его нет[183].

Возможно, что в сцене смерти ребенка работает несколько подтекстов. Как Бэла в романе «Герой нашего времени» погибает, похищенная из родного аула «цивилизованным» Печориным, так и черкешенка «Столбцов» гибнет в «цивилизованном» мире нэпа. Она умирает на улице, подобно чахоточной Катерине Ивановне из «Преступления и наказания». Напомним, что эта доведенная до отчаяния мать заставляет своих детей петь и плясать на улицах Петербурга и сама встречает смерть на каменной мостовой. Мучимая приступами кашля, она повторяет лермонтовскую фразу «с свинцом в груди» из стихотворения «Сон» (1841), где раненый, истекающий кровью герой умирает «в долине Дагестана».

В «Черкешенке» также появляется эпитет «свинцовый»: звезды венчают мертвую девочку «свинцовым венцом» (30). Так складывается образ безжалостного города в мире произвола, управляемом, как и встарь, «свинцовым» идолом (40), будь то земной автократ, олицетворенный в Медном всаднике, или небесный «вседержитель».

Мотив восстания против Бога, допускающего страдания невинных детей, отсылает нас и к бунту Ивана Карамазова. В стихотворении «Свадьба» этот мотив принимает гротескно-сатирическую форму. Несчастный цыпленок, которого собираются «сожрать» «мясистые бабы», — это пародия на всю концепцию всемилостивого божества, показывающая, что Демиург, которому униженно поклоняются в Старом мире, — не более чем прожорливый идол, поглощающий невинных детей с таким же аппетитом, как нэпманши — цыплят. Впечатление гротескной пародийности, возникающее при сравнении «Черкешенки» и «Свадьбы», усиливается через интертекстуальную связь с эпизодом похорон Илюши из «Братьев Карамазовых».

В романе об умершем мальчике говорится: «В голубом, убранном белым рюшем гробе лежал, сложив ручки и закрыв глазки, Илюша» [Достоевский 15: 190]. На мертвом лице Илюши выражение задумчивой серьезности. Цыпленок в стихотворении Заболоцкого тоже «глазки детские закрыл» и задумчиво «наморщил разноцветный лобик» (41); не имея «ручек», он все свое «тельце сонное сложил / в фаянсовый столовый гробик». «Фаянсовый гробик», в котором лежит цыпленок, вместо «рюша» украшен «крестиком сельдерея» (42). И еще одна параллель: на похоронах Илюши звучит колокольный звон, а смерть цыпленка сопровождается «звоном капусты» (42). Илюшу, естественно, провожает в последний путь священник, но на похоронах цыпленка нет «ревущего попа». Еще одна подробность, которая подчеркивается в тексте: невинность цыпленка, которому «кукушка не певала / коварной песенки своей» (41).

Таким образом, пародия Заболоцкого идеологически направлена против христианского смирения, проповедуемого, например, Достоевским (в лице Зосимы, Алеши и других). Хотя маленький Илюша ничем не заслужил своей ранней смерти, «добрые христиане» на его похоронах должны безропотно принимать ее как должное, проливая сентиментальные слезы как единственный знак протеста. Даже Алеша Карамазов, христоподобный персонаж, утверждающий, что любит детей, не оспаривает (как сделал бы на его месте Иван) решение Демиурга, а смиряется с участью ребенка и не ропщет на «неисповедимость путей господних». Для автора «Столбцов» пути Демиурга, однако, не являются неисповедимыми — их очень легко понять. Идол старой веры требует, чтобы ему приносили все новые жертвы, — только так он может поддерживать свою власть, основанную на страхе. Это своего рода сверхнэпман («роскошный мужик»), и в угоду его людоедскому культу дети пожираются как цыплята, хотя «цыпленок тоже хочет жить», как поется в песенке «Цыпленок жареный», очень популярной в 20-е годы.

Поэту «Столбцов» ясно, что после всех своих наблюдений над жизнью в нэповском городе он не может не вернуть свой «входной билет» в «рай» нэпа. Он отвергает этот «курятник радости», построенный на слезах «бедных цыплят». В этом «раю» невинных детей приносят на жертвенный алтарь законов, с одной стороны провозглашенных непреложными и данными самим Богом (Демиургом), с другой — именуемых экономической необходимостью. Девочка-черкешенка, умирающая от чахотки в торгашеском мегаполисе, — всего лишь одна из многочисленных жертв, возложенных на алтарь существующего порядка вещей. По мнению поэта, пришло время сбросить с пьедестала фальшивое божество неравенства и заменить его истинным богом справедливости. Правда, Демиург существует только в фантазиях «одурманенных», и, казалось бы, его можно было бы легко разоблачить, но, даже будучи фантазией, он причиняет огромный вред проповедью пассивности, лживыми утешениями и оправданием сложившихся порядков. Все это многим по сердцу, несмотря на то что их идол никогда не откликается на молитвы своих верных «рабов».

В стихотворении «Пир» (37–39) Демиург назван «чадным» (38). Эпитет относится к обычаю возжигания свечей перед иконами. Но поэт также сравнивает веру в Демиурга с состоянием человеческого