разума, находящегося под воздействием ядовитых чадных паров. Ведь Демиург — иллюзия, он не может проявить себя каким-то конкретным образом; пылкие молитвы, произнесенные перед зажженными в его честь свечами, никогда не находят отклика, а свечи — символы мерцающей надежды — неминуемо погаснут. Ни Демиург, ни его «стаи ангелов печатных» (38), столь же иллюзорных, как он сам, никогда не отзываются ни словом, ни поступком на адресованные им мольбы о помощи. Как знают уже блоковские Двенадцать, «золотой иконостас» ни от чего не спасает. И все же находятся люди, которые продолжают поклоняться этому «свечно-чадному» божеству и его «шалопайскому» ангельскому окружению; для многих из них религия — примерно то же самое, что опьянение или психоз.

Свидетель этому — пьяный посетитель бара «Красная Бавария», который выкрикивает: «Я — Иисусик, / молитесь мне — я на кресте, / под мышкой гвозди и везде!» (24) Возможно, этот пьяница — любитель поэзии и олицетворяет себя с персонажем стихотворения Блока «Я пригвожден к трактирной стойке» [Блок 1960–1963, 3: 168]. А может быть, он сравнивает себя с Христом из блоковского же стихотворения «Осенняя любовь», Христом, чьи ладони прибиты гвоздями так крепко, что он не в состоянии покинуть свой крест [Блок 1960–1963, 2: 263]. Так или иначе, «конклав бокалов», который «зажегся, как паникадило», неразрывно связывает опьянение и религию.

Демиург «Столбцов» — это не только милосердный Господь «лицемерной» традиционной религии, но и считающийся его противником Искуситель. На самом деле добрый Бог лампад и свечек и его злобный антагонист дьявол не являются врагами, а действуют сообща, чтобы запугать человечество, причем один из них искушает душу, а другой — плоть. Как добрый «лампадный» Бог, он имеет три ипостаси (Отец, Сын и Святой Дух), а как дьявол — более многолик. Так, на короткое время он появляется в образе фаустовского пуделя (Мефистофеля) в стихотворении «Обводный канал» (48), где ему возносятся хвалы наряду с прославлением сапог и штанов. Еще раз он возникает в стихотворении «Фокстрот» как маэстро гавайского джаз-банда. Его демоническая сущность выявляется, когда, раскачиваясь «как жрец» и махая дирижерской (волшебной) палочкой, он превращает танцующих модный танец фокстрот в «херувимов, парящих в воздухе» (43). Дьявол прячется, как уже было отмечено, и под личиной «роскошного мужика», продающего круглые и заманчивые «апельсинчики» нэповской Еве. Какое бы обличие ни принимал Демиург, он всегда преследует одну цель: держать человека в состоянии повиновения низким инстинктам с целью истребления возвышенных и облагораживающих стремлений духа.

Смертное человечество

В «Столбцах» большинство городских жителей никак не участвуют в общем деле достижения бессмертия, а, напротив, извлекают выгоду из смерти, занимаясь каннибализмом, вампиризмом и патрофагией. Короткое состояние «анабиоза» мещанина Старого мира сменилось «биоактивностью», как, намекая на пьесу «Клоп» Маяковского (1928), писал Горький в письме к М. А. Семашко, где определял сущность нэпмана (см. [Турков 1981: 28]). Действительно, преобладание категории «плотских» людей в «Столбцах» совершенно очевидно.

Гилики, или люди плоти

Население нэповского Ленинграда убеждено, что в 1917 году оно возродилось к новой жизни, очищенное животворными водами революционного крещения. Однако возрождение длилось недолго, и после введения нэпа на свет появились странные, чудовищно гигантские младенцы, проявляющие инфантильную жадность в сочетании со взрослой извращенностью. Правдоподобное описание их появления на свет дается в стихотворении «Пекарня» (46–47).

На первый взгляд тема его — выпечка хлеба, но этот «хлеб» — не просто хлеб, а «младенец-хлеб», созданный нэпом, то есть нэповский обыватель, претендующий на звание «нового человека»[184]. Этот «младенец» наделен даром речи: вышедший из могучей печи революции, он произносит «слово стройно» (47). По всей видимости, это слово — то «новое слово» послереволюционной истории, которое «России было суждено сказать миру» после Октября [Горностаев 1929:86]. Однако младенец, появившийся из «пещеры всех метаморфоз», или огненного чрева революции, оказался непропеченным. Он вскоре дегенерировал в раздувшегося, инфантильного и безответственного гигантского младенца таких стихотворений, как «Фигуры сна» и «Новый быт». Радость «вождя» (Ленина) и его помощников-хлебопеков по поводу появления нового человека, который произнес бы «насущный хлеб» нового слова и новой правды, оказалась преждевременной:

Уж воют вздернутые бревна,

но вот через туман и дождь,

подняв фонарь шестиугольный,

ударил в сковороду вождь, —

и хлебопеки сквозь туман,

как будто идолы в тиарах,

летят, играя на цимбалах

кастрюль неведомый канкан (46).

<…>

А печь, наследника родив

и стройное поправив чрево,

стоит, стыдливая, как дева,

с ночною розой на груди.

И кот, в почетном сидя месте,

усталой лапкой рыльце крестит,

зловонным хвостиком вертит,

потом кувшинчиком сидит.

Сидит-сидит и улыбнется,

и вдруг исчез. Одно болотце

осталось в глиняном полу[185].

И утро выплыло в углу (47).

Даже печь, поняв, кого она произвела на свет, отказывается от своего материнства, «стыдливо» притворяясь, что сохранила былую девственность.

Таким образом, революция, которая могла бы для поддержания жизни дать хлеб духовного обновления, оказалась жертвой предательства. Призыв «Хлеба!», звучавший в «Двенадцати», нашел отклик в нэпе, но при этом было забыто, что «не хлебом единым жив человек». Появление в пекарне зловонного домашнего кота, олицетворяющего мещанский быт, подтверждает этот прискорбный факт. Кошачий циник не только гадит на пол булочной и по-купечески крестит свое зевающее рыльце, но и улыбается так многозначительно, как будто знает, что мещанский быт пережил и переживет все революционные бури. Материализм, то есть материальное благополучие, и пошлый быт в очередной раз одержали верх над бытием, или подлинной реальностью. Революция произвела на свет не Нового человека, а гомункула, обожающего комфорт и уют, хотя и притворяющегося, что он выше этого.

Послереволюционные гомункулы-младенцы живут, в сущности, исключительно ради немедленного удовлетворения своих аппетитов. Большинство обитателей города желает просто существовать в чисто животном смысле, и когда происходит смерть героя революции или вообще великого человека, их это не волнует. Для них важно лишь то, что «Мы живем» (28), — они, безусловно, согласны, что лучше быть «псом живым, нежели мертвым львом» (Екк. 9: 14). В стихотворении «Футбол» представлена смерть «льва», то есть героя-футболиста, которая не вызывает сочувствия у футбольных болельщиков, радующихся, что они-то живут, пусть даже как «псы»[186]. Умирающий футболист, по всей видимости, аллегорический персонаж, олицетворяющий жертвенный героизм, а футбольное поле — пространство идеологической битвы (ниже дается подробный анализ стихотворения и героя-пневматика). Отметим здесь, что зрители представляют собой род обывателей, которые считают, что любой поступок, не приносящий