мир забыт, когда не хватает хлеба и штанов. Однако самое печальное, по мнению поэта, то, что, получив необходимое, люди плоти распространяют свои желания на излишества, например буфеты «араратских» размеров и прочую «рухлядь».

Фетишистский культ материального обладания в «Столбцах» сопровождается столь же унизительной грубой чувственностью. «Магия» штанов, может быть, имеет место отчасти из-за сексуальных ассоциаций, которые они вызывают у впавшей в экстаз толпы. Во всяком случае, очевидно, что городом управляет похоть. «Мясистые» тела «хрипят «в неутоленной страсти», ища взамен радости «густых сластей», «распуская животы в тарелки» (42). Спиртное поглощается в дионисийских количествах. В буфетах и пивных царствует «бокалов бешеный конклав» (24), там же коварные соблазнительницы охотно демонстрируют розовые подвязки «у перекрестка гладких ног» (44). «Добропорядочные» девушки столь же, если не более откровенно выставляют себя напоказ, занимаясь проституцией на дому, чтобы завлечь в ловушку брака своих товарищей-мужчин. В грязноватых любовных гнездышках Народного дома будущие невесты и жены обнажают ноги «повыше видимых колен» (54).

В сущности, город кажется одним гигантским борделем, как и в «Двенадцати» Блока. В двусмысленном свете летних белых ночей любовь «стенает» под кустами», «меняя места», и обессиленные любовники толпами бродят по улицам (25). Неудивительно, что летняя ночь к утру «как мел, бела» и вынуждена прилечь. Фаллоподобные кусты угрожающе окружают ее, словно замышляя массовое изнасилование (25) [Bjdrling 1973: 94].

Несмотря на подверженность похоти, этот город нельзя назвать жизнеутверждающим. Под внешним покровом чувственности ощущаются смертоносные течения. «Свадебные пиры» здесь устраивают на могилах предков, и похоть и смерть шествуют рука об руку. От «плодов» летней любви нередко приходится «избавляться» с помощью аборта; подобные «плоды» — правда, давних времен — можно подробно рассмотреть в Кунсткамере, где в стеклянных сосудах хранятся заспиртованные «недоноски» и эмбрионы[174]. Внимательный наблюдатель городской жизни также заметит, что тела обольстительных «сирен», бродящих по городу, излучают холодное мерцание рыбьей чешуи в свете голубовато-серебристой ночи и что «палевые» губы этих «девок» как будто жаждут крови-краски (25). Их «вампирская» любовь опасна и смертельна. Чувственное наслаждение, предлагаемое ими, покупается не только за счет здоровья и жизни, но и ценой бессмертия, которое могло бы обрести человечество, если бы не предало начатое революцией общее дело.

Однако, к несчастью, это дело было предано. Нэп восстановил в правах ценности Старого мира — вот почему вновь властвует вековой закон взаимного поедания. Людоедские наклонности городских жителей отчетливо проявляются в стихотворении «Свадьба». «Мясистых баб большая стая», страдая от сексуальной неудовлетворенности, так как их «лысые мужья» (42) чопорны и скучны, намерена в виде компенсации потешить себя кулинарными изысками и отведать «трупик» цыпленка, описанный в патетических тонах:

 Цыпленок, синий от мытья —

он глазки детские закрыл,

наморщил разноцветный лобик

и тельце сонное сложил

в фаянсовый столовый гробик[175].

Над ним не поп ревел обедню,

махая по ветру крестом,

ему кукушка не певала

коварной песенки своей —

<…>

Так он почил в расцвете дней —

ничтожный карлик средь людей[176]

(41–42).

«Каннибальская» природа нэповского общества подчеркивается на протяжении всего цикла. Так, в стихотворении «Черкешенка» «в расцвете дней» умирает девочка, которую, подобно бедному цыпленку, «съедает» прожорливая нэпманская публика. Конечно, бесчувственные эксплуататоры не буквально съедают девочку, которая поет песни родного Кавказа на улицах Ленинграда, но она в любом случае оказывается жертвой вампирического общества, высасывающего кровь «униженных и оскорбленных». Сущность мещан, населяющих современный Ленинград, настолько людоедская, что даже патрофагия не вызывает здесь ни возмущения, ни отвращения.

В «Фигурах сна» (45) представлены странные «младенцы» с «большими белыми телами», словно раздутыми от гнилостных газов, — паукообразные и с золотушной кожей. Эти болезненные создания не живут, а спят; во сне, одержимые импотентной похотью, они преследуют призрачных женщин. Однако даже сны требуют определенной энергии, и спящие младенцы нуждаются в питании, которое они получают за счет своего умершего отца, становясь таким образом «патрофагами». Хотя их отца уже нет среди живых («премудрости вкушает сон»), он по-прежнему «гремит стамеской», то есть дарует своим наследникам технику, которую изобрело его поколение и которая по-прежнему обеспечивает поколение ленивых, ничего не изобретших и ничего не изобретающих «младенцев». Они не в состоянии усовершенствовать работу предков и тем более создать что-нибудь невиданно новое. Пролетариат породил импотентов труда — жирных нэпманов. Отделенные от них «черной занавеской» прошлого и смерти, отцы оставили им заветы «труда и творчества» (43), но их чада не знают, что с ними делать. Эти раздутые младенцы олицетворяют поколение, получившее в наследство от истории возможность радикально обновить жизнь по принципам, заданным революцией, но отказавшееся принять на себя историческую ответственность, так и оставшись инфантильными недорослями. Вместо того чтобы строить будущее, оно обратилось назад к минувшему, олицетворением которого стал нэповский быт. Поколение спящих младенцев нэповской лжеистории не способно справиться с задачей борьбы с природой и обретения человечеством бессмертия. Они не оправдали ожиданий своих отцов и обрекли себя на гибель, предпочтя реальной жизни фантасмагорические «фигуры сна».

Мотив символической патрофагии неоднократно встречается в «Столбцах». Так, в стихотворении «Новый быт» появляется еще один «младенец-каннибал-патрофаг». Это внешне здоровый юноша-комсомолец, с виду «новый человек», но по сути своей очередной раздувшийся инфантильный гигант, предрасположенный к вампиризму и каннибализму. Поэт намекает на это, показывая, как «младенец» увеличивается в размерах, в то время как его отец усыхает и уменьшается, — иными словами, жирный комсомолец совершает акт «патрофагии»:

Уж он и смотрит свысока,

(в его глазах два оселка),

потом пирует до отказу

в размахе жизни трудовой

<…>

и вдруг, шагая через стол,

садится прямо в комсомол.

А время сохнет и желтеет,

стареет папенька-отец (33)[177].

Приведенные выше строки несут на себе отчетливый отпечаток идей Федорова, поскольку философ отвергал тот тип прогресса, при котором «блудные сыны» чувствуют себя вправе расти и процветать, похоронив отцов и забыв о них [НФ 1: 19]. Он утверждал также, что дети, отделившиеся от родителей, превращают их в «нечто подобное скорлупе яйца, из которого вышел птенец» [НФ 1: 83]; для пирующего комсомольца его «папенька-отец» не более чем пустая, бесполезная шелуха.

Мысль, что каждое следующее поколение «выталкивает» предыдущее, конечно, не нова. Ее, например, можно найти у Пушкина в «Евгении Онегине» (глава 2, XXXVIII):

Так наше ветреное племя

Растет, волнуется, кипит

И к гробу прадедов теснит.

Придет, придет