– Но ты умрешь только по воле Божией, Амадео, – сказалон. – Не по собственной воле. – Он устремил на меня пристальныйвзгляд, и я понял, что больше не могу скрывать от него свое воспоминание окиевских монахах, медленно изнуряющих себя голодом, но утверждающих, что имнеобходимо подкреплять себя пищей, ибо Бог определит, когда им умереть.

Я пытался скрыть эти образы, я рисовал в воображении и тщательномаскировал маленькие картинки. Я ни о чем не думал. У меня на языке вертелосьтолько одно слово: ужас. А в голове была лишь одна мысль: что до сих пор я былглупцом.

Откуда-то появилась женщина-вампир. Она вошла черездеревянную дверь и аккуратно, как примерная монахиня, прикрыла ее за собой,чтобы не поднимать ненужного шума. Потом подошла к Сантино и встала за егоспиной.

Ее густые седые волосы были, как и у него, грязными испутанными и тоже падали на плечи тяжелым и плотным покрывалом. Одета она былав какие-то древние лохмотья. Пояс на бедрах, какой носили женщины ушедших эпох,украшал узкое платье, подчеркивавшее тонкую талию и изящные изгибы тела, –такие изысканные платья можно увидеть на каменных фигурах, выбитых на богатыхсаркофагах. Огромные глаза, казалось, вбирали в себя в полумраке каждую частицусвета, полные губы отчетливо выделялись на серовато-серебристом фоне пыли,покрывавшей ее лицо и делавшей более явственной изящную линию скул иподбородка. Шея и грудь оставались практически обнаженными.

– Он останется с нами? – Приятный, спокойный голоспроник мне в самую душу. – Я молилась за него. Я слышала, как он плачет,но только глубоко внутри, не произнося ни звука.

Я отвел взгляд, заставляя себя испытывать к ней отвращение –к своему врагу, убийце тех, кого я любил.

– Да, – ответил темноволосый Сантино. – Оностанется с нами, из него может получиться неплохой лидер. У него много силы.Видишь, он убил Альфредо! О, что за чудесное зрелище – столько ярости, столькодетской злобы в лице.

Она мельком глянула на останки вампира – впрочем, я и сам незнал, что от него осталось. Я в ту сторону не поворачивался.

Ее лицо смягчилось, выражая глубокую, горькую печаль. Прижизни она, должно быть, была прекрасна; прекрасна она была бы и сейчас – такуюкрасоту не мог скрыть даже слой пыли.

Она мгновенно стрельнула в меня укоризненным взглядом, нобыстро смягчилась.

– Суетные мысли, дитя, – сказала она. – Я живу неради зеркал, как твой господин. Чтобы служить моему Господину, мне не нужны нишелка, ни бархат. Ах, Сантино, он еще совсем младенец. – Она говорила обомне. – В былые века я могла бы сложить стихи, восхваляя эту красоту,пришедшую к нам от Бога, чтобы осветить запачканные сажей щели, лилия втемноте, сын феи, подложенный лунным светом в колыбель молочницы, чтобыпоработить наш мир своим девичьим взглядом и тихим мужским голосом.

Ее лесть взбесила меня, но даже мысль о том, что в этом адуя могу вдруг лишиться возможности слышать этот полный очарования голос,показалась мне невыносимой. Мне было все равно, что она скажет. Одного тольковзгляда на ее белое лицо с голубоватыми, похожими на прожилки в мраморе венамибыло достаточно, чтобы понять: для моей мести она слишком стара. «И все же убейее, да, сорви с тела голову, да, проткни ее свечами, да, да...» – стиснув зубы,думал я. А он? Как мне расправиться с ним? Ведь он, судя по оливковому оттенкукожи, отнюдь не так стар, и вполовину не так стар. Однако эти порывы увяли, каксорняки, вырванные из моих мыслей северным ветром, ледяным ветром моей умирающейволи.

Да, оба они были красивы.

– Тебе не придется отказаться от всей красоты, –доброжелательно заговорила она. Наверное, невзирая на все усилия их скрыть, онавсе же прочла мои мысли. – Но ты увидишь другую красоту, суровую имногообразную, – когда будешь лишать людей жизни. По мере того как тыстанешь выпивать их досуха, ускоряя переход бедных душ к благодати или к вечныммукам, чудесный материальный узор постепенно превратится в раскаленную паутину,а их предсмертные мысли окутают тебя траурной вуалью, затуманят твой взор. Да,это красота. Ты увидишь красоту звезд – они всегда будут приносить тебеуспокоение. И земли, да, самой земли, – в ней ты найдешь тысячу оттенковтемноты. Такой будет твоя красота. Ты всего лишь отказываешься от хрупкихкрасок человечества и оскорбительного великолепия богатства и тщеславия.

– Я ни от чего не отказываюсь, – возразил я.

Она улыбнулась, и ее лицо озарилось неотразимым теплымсветом, в отблесках дрожащего пламени свечей сияли длинные, густые, вьющиесябелые волосы.

Она взглянула на Сантино.

– Как хорошо он понимает, о чем мы говорим. Но при этомведет себя как непослушный ребенок, высмеивающий в своем невежестве все подряд.

– Он понимает, понимает, – ответил Сантино снеожиданной горечью.

Он кормил крыс. Бросив взгляд сначала на нее, потом на меня,он, казалось, погрузился в раздумья, тихо бормоча себе под нос старинноегригорианское песнопение.

В темноте я слышал остальных. Вдалеке продолжали бить вбарабаны, но это уже было совершенно невыносимо. Я посмотрел на потолок, начерепа с провалами ртов, пустыми глазницами слепо взиравшие на нас сбезграничным терпением.

Я посмотрел на них – на сидящего Сантино, отягощенногозаботами или погруженного в мысли, и на ее похожий на статую силуэт в рваныхлохмотьях, возвышающийся за его спиной, на ее разделенные на пробор седыеволосы, на пыль, покрывавшую ее лицо.

– Те, Кого Следует Оберегать, дитя, – кто они? –внезапно спросила она.

Сантино устало махнул правой рукой.

– Алессандра, этого он не знает. Не сомневайся. Мариус былслишком умен, чтобы ему рассказать. И что с ней стало, со старой легендой, закоторой мы гоняется столько лет, что потеряли им счет? Те, Кого СледуетОберегать... Если они таковы, что их нужно оберегать, то их больше нет,поскольку их хранителя – Мариуса – больше нет, и оберегать их некому.

Меня затрясло от ужаса, – я боялся, что из глаз моихвот-вот польются безудержные слезы и что они станут этому свидетелями. Нет,слишком чудовищно... Мариуса больше нет...

– На то Божья воля, – поспешно, словно испугавшись заменя, продолжил Сантино. – Бог пожелал, чтобы все здания рассыпались,чтобы все тексты были расхищены или сгорели, чтобы все свидетельства очевидцевтаинства были уничтожены. Подумай, Алессандра. Подумай. Все написанное рукойМатвея, Марка, Луки, Иоанна, Павла погребено под спудом времен. Где хоть одинсвиток с подписью Аристотеля? А Платон? Остался ли нам хоть один клочок,брошенный им в огонь, – хоть одно свидетельство его лихорадочных трудов?..