— Ты присмотрела что-нибудь достойное для ночи в четверг?

Предварительность такого предложения меня не удивила бы, но только не в то время, когда прозвучал звонок.

— Нет. А что, ты женишься?

— Я?

— Ну да, потому что сегодня еще понедельник, и десять часов пятнадцать минут утра… Обычно ты звонишь за полчаса до встречи, в половине девятого вечера и требуешь поторопиться.

— Разве? — удивился Агустин.

— Да.

— Ну, я об этом не думал, — он солгал так бесстыдно, что сам чуть не рассмеялся. — Хорошо, я иду на радио. Ночью в четверг будет праздник на всю катушку после премьеры, для поддержки… В этом фильме главная героиня — молодая телочка — должна бросить своего любовника, у нее еще одно из этих дурацких имен — Жасмин пли Эскарлата, не помню.

— Она хорошенькая? — поинтересовалась я.

— Более или менее, но следует сказать, у нее очень трудное имя.

Я рассмеялась довольная, потому что Агустин был единственным парнем, из тех, кого я до сих пор встречала, не знаю, встречу ли когда-нибудь впредь, который признавался в нежелании иметь такую женщину.

— Дело в том, что это пойдет в номер, значит, я должен идти и хочу, чтобы ты пошла со мной.

— Мне одеться элегантно?

— Чрезвычайно. Чрезвычайно элегантно.

Я прекрасно поняла, что он хотел сказать, — это была тема нашего первого спокойного разговора в развороченной кровати в окружении книжных завалов, ворохов газет и магнитофонных кассет, раскиданных в страшном беспорядке. Они лежали на зеленой бумаге, расстеленной на полу, — теперь она была утыкана сотнями черных дырок от брошенных сигарет.

— Ты довольно дурно выглядишь, дорогая.

Я лежала с раскрытым ртом, такая ленивая, что даже не чувствовала себя способной поднять голову, чтобы проследить за движениями руки, которая меня касалась.

— Я говорю об одежде, из-за которой ты даже вполовину не кажешься такой красивой, какая ты на самом деле, когда раздета, правда…

Я чувствовала, как он шевелил пальцами, словно месил кожу моего живота.

— Правда, ты невероятно хороша.

Я вышла из оцепенения и почувствовала себя способной управлять собой, потом, помогая себе локтями, поднялась и посмотрела на Агустина.

— Но теперь все будет хорошо. Правда?

— Ты думаешь? — удивление, которое отразилось в его глазах, заставило и меня удивиться. — Я думаю, что за всю твою жизнь ты видела одетых людей чаще, чем раздетых.

— Да, но… — и тут я остановилась, потому что совсем не знала, что ответить.

— Ничего. Важна лишь внешность, разве нет? Посмотри на меня, я тоже намного лучше выгляжу, когда раздет.

— Да? — в ту же секунду я испугалась, что мой скептицизм может обидеть его, но он рассмеялся прежде, чем ответил мне.

— Конечно. У меня вполне нормальное тело, разве нет? — Он сжал складку кожи на животе моими пальцами, пока я хохотала. — Немного рыхлое, но нормальное, и все части расположены там же, где и у большинства по статистике…

Не давая мне вдоволь посмеяться, Агустин обнял меня со всей силой «нормального» тела, а потом поцеловал своими некрасивыми губами.

— Ты очень интересный парень, — только и сказала я на это.

— Знаю. Ты не первая, кто говорит мне об этом. Во всяком случае, я предпочитаю не думать об этом много, чтобы не возгордиться. Понимаешь? Но твои слова отличаются от других. Да, для начала ты можешь надеть эти лохмотья…

— Какие лохмотья?

Он поднял с пола юбку, которую до этого с меня снял, и потряс ею на вытянутой руке, словно это был военный флаг.

— Но это не лохмотья, — запротестовала я скорее смущенная, чем обиженная, глядя на шерстяные вещи с золотистыми нитями. Я купила их на распродаже, в магазине с объявлением «Все по 100». На полу мини-юбка соседствовала с хлопчатобумажной рубашкой (хлопок 100 %), которую я купила в Солане и которая мне очень нравилась, потому что по нижнему ее краю шли неровные зубчики. Рядом валялась похожая на рюмку Cruella de Ville — короткая блуза из черного газа с блестками, которую я нашла на распродаже в La India в El Corre Ingles, пуговицы на ней были бумажными, круглыми и при этом разного размера. Вначале блузка напоминала наряд вдовы, но я заменила пуговицы на более симпатичные — большие, диагонально разлинованные, из прозрачного разноцветного пластика.

— А это? — спросил Агустин, после того как бесцеремонно бросил обратно на пол мою одежду, даже не пытаясь найти в ней хоть какие-нибудь достоинства.

— Ну, это ботинки, — сказала я, указывая на свои плоские ботинки, с квадратными носами и толстыми длинными шнурками. «Такая обувь всегда пригодится», — подумала я, когда их покупала. Потом я сама украсила эти ботинки парой металлических пластинок и цепочками.

— Вижу. Из тех, что носили вояки Наполеона во время Русской кампании… Ну, посмотрим… Что тебе мешает выглядеть более женственно?

— Хочешь сказать, так же, как моя мать?

— Хочу сказать — женственно.

«Послушай, дорогой, это уже не твое дело», — сказала я про себя. Мне было двадцать лет, и эта юбка была очень важна для меня, потому что она мне позволяла утвердиться не только перед миром, но еще и перед моей матерью и, самое главное, перед Рейной. Ее образ жизни разительно отличался от моего и, чтобы подчеркнуть нашу разницу, требовалась другая одежда. С некоторых пор моя сестра покинула круг знакомых, в котором вращалась во время своего отрочества. Теперь она превратилась в члена секты болезненных декадентов, отличающихся гуманными представлениями, которые я отвергала. Она слушала надоедливые толкования Леонарда Коэна — вроде бы так его зовут, — литературных критиков неизвестных журналов провинциальных издательств и прочих культурных отбросов. Они звучали по радио, слава Богу, только ранним утром, в исполнении директора театра, который стремился реабилитировать Аррабаля, ставя его в Сала Олимпиа. Рейна проводила вечера и ночи, сидя за столиком в Тихоне, она никогда не принимала наркотиков, пила только «Катти Сарк» и никакое другое виски, причем всегда со льдом и водой. Рейна постоянно была в кого-нибудь влюблена, кому чуть-чуть не исполнилось сорока и кто решил отдохнуть в интересной компании, а не с родными за городом. Как правило, этот человек собирался раз и навсегда изменить свою жизнь. Но потом оказывалось, что у него есть жена, которая, конечно, его совсем не понимает, но которую он никогда не бросит, потому что у самого младшего из его троих детей из-за этого могут быть проблемы. Рейна, конечно, все прекрасно понимала, но ей было достаточно знать, что она единственная, кто его понимает и ценит его теории о Поллоке. Потом они уединялись в какой-нибудь комнатке, а потом шли на манеж, смотреть на лошадей его друга.

Во всем остальном Рейна была уверена в себе и самонадеянна, довольна собой и, возможно, поэтому не очень волновалась о покупке другой одежды. Она могла выйти вечером в юбке невозможно унылого вида, из тех, что мама покупала для нас обеих. Это были жеманно скроенные юбки от Родье из шотландки. Я даже не трудилась избавить эти вещи от этикеток, прежде чем повесить их на вешалку и навсегда о них забыть. Рейна носила длинные юбки и ажурные шали из шерсти, бывшие наиболее популярной и прогрессивной женской повседневной одеждой в семидесятые годы. Рейна одевалась «экзистенциально», носила черные чулки, очень мрачные, с моей точки зрения, похожие всегда носила наша няня Хуана.