– Восхитительно! Я был в Египте, но ничего подобного не слышал и там!

– Благодарю тебя, Тит,- откликнулся Сен-Жермен.- В этой стране есть много вещей, которые римлянам не очень-то внятны.

– Похоже на то,- согласился Тит, прихлебывая вино.- Спой-ка нам еще что-нибудь, в той же манере.

Развязность тона императорского сынка покоробила Сен-Жермена Отказывать молодому цезарю было нельзя, но и потворствовать подобному обращению не хотелось.

– Думаю,- непринужденно сказал он, отыскав компромисс,- что не стоит долее утомлять публику египетскими напевами. Пожалуй, я исполню что-нибудь римское – близкое многим и не уступающее тому, что звучало. Вот песня… стихи сочинил Гай Валерий Катулл, а музыка принадлежит ветру и морю.

Одна из патрицианок в полупрозрачной тоге капризно повела обнаженным плечом.

– Но он слишком мрачен,- запротестовала она.- Вечные жалобы, слезливость, нытье. Куда приятнее песни Овидия! Пусть будет Овидий.

Тит вопросительно поднял брови.

– Так что же?

– Полагаю, то, что я собираюсь исполнить, никому не покажется чем-то слезливым,- откликнулся Сен-Жермен со сдержанной полуулыбкой. У него не было настроения потакать вкусам горстки пресыщенных римлян.- Никто не отрицает, что Овидий по-своему восхитителен, но его творения не дают места фантазии. К тому, что сказано, ничего не прибавить, не так ли? А в маленьких шедеврах Катулла дышит стихия.

Несмотря на недовольные возгласы дам, Тит махнул рукой и опустился на ложе.

– Как тебе будет угодно, любезный Франциск. Неистового Валерия весьма ценил сам божественный Юлий. Почему бы его не послушать и нам?

Гости, устраиваясь, завозились на ложах. Строптивая жеманница, надув губы, потянулась к чаше с вином.

Сен-Жермен какое-то время ждал, извлекая из арфы едва слышные звуки, потом прислонил инструмент к плечу.

Катулл измученный, оставь свои бредни:

Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым.

Возня затихла. Римляне замерли, прислушиваясь к напеву. Завладев вниманием публики, Сен-Жермен взял два сложных, но не наполненных смысловой нагрузкой аккорда, лишь вторящих его мерному речитативу.

Сияло некогда и для тебя солнце,

Когда ты хаживал, куда вела дева,

Тобой любимая, как ни одна в мире.

Забавы были там, которых ты жаждал,

Приятные – о да! – и для твоей милой.

Первая вариация была легкой, насмешливой, даже игривой. Мужчины понимающе заулыбались, щечки женщин порозовели.

Сияло некогда и для тебя солнце,

Но вот, увы, претят уж ей твои ласки.

Так отступись и ты! Не мчись за ней следом,

Будь мужествен и тверд, перенося муки.

Прощай же, милая! Катулл сама твердость.

Не будет он, стеная, за тобой гнаться.

Но ты, несчастная, не раз о нем вспомнишь.

Лейтмотивом второй вариации был гнев. Арфа, казалось, обвиняла отступницу, горечь звучала в каждой ноте, сопровождавшей резкую, отрывистую декламацию.

Собравшиеся хранили молчание. Мальчики-виночерпии превратились в статуи. В зале слышались лишь голос певца и звенящие звуки его арфы. Никто не улыбался. Никто не двигался. Никто не пил.

Любимая, ответь, что ждет тебя в жизни?

Кому покажешься прекраснее всех женщин?

Кто так тебя поймет? Кто назовет милой?

Кого ласкать начнешь? Кому кусать губы?

А ты, Катулл, терпи! Пребудь Катулл твердым![58]

Неожиданный поворот от гнева к глубокой печали ошеломил слушателей. Одна из патрицианок вздрогнула и побледнела. Вторая нервно перебирала кольца на пальцах. Арфа и голос соревновались друг с другом, уводя мелодию ввысь.

Когда все закончилось, в зале воцарилась мертвая тишина, Потом Тит грохнул чашей о стол и взревел от восторга. Публика разразилась громом аплодисментов и одобрительных восклицаний.

– Благодарю,- вымолвил Сен-Жермен, возвращая арфу в вертикальное положение. В омутах его темных загадочных глаз плавала грусть.

– Восхитительно! Великолепно! Хотелось бы мне, чтобы наши придворные музыканты умели так вот играть.- Наследник Веспасиана покинул свое ложе, добрался, спотыкаясь, до подиума и ухватился за плечо исполнителя.

– Такое можно слушать и слушать.

– Я запишу ноты для твоих оркестрантов,- слегка отстраняясь, кивнул Сен-Жермен. Тит, убирая руку, потряс головой.

– Нет, не стоит. В них нет артистизма. Обучи лучше меня. Я все запомню.- Он потянулся к арфе.- Ох, какая она большая!

– И очень древняя,- сказал Сен-Жермен. Тит ухмыльнулся и спрятал за спину руки.

– Тогда ее лучше не трогать. У нее удивительное звучание. Я потрясен.

Сен-Жермен улыбнулся.

– Это подарок.- Чтобы переменить тему, он движением подбородка указал на гостей.- Я думаю, им понравятся акробаты. Когда прикажешь начать?

– Акробаты? – спросил озадаченный Тит.- Ты хочешь сказать, что привел с собой акробатов?

– Да, и весьма одаренных. Это мои рабы. К сожалению, их только четверо. Двоих из этой труппы арестовали. Вместе с прочими аренными рабами – в июне.- Сен-Жермен произнес эти слова внешне бесстрастно, но был удовлетворен замешательством, мелькнувшим в глазах собеседника.

– Прекрасно, прекрасно,- произнес неуверенно Тит.- Однако время уже позднее…

– Это не имеет значения. Они скромны и послушны,- сказал Сен-Жермен.- Я не намерен докучать тебе, августейший, но все же мне хотелось бы знать, в чем обвиняются их арестованные товарищи.- Он смотрел в сторону, так чтобы сын императора не мог распознать всей глубины его беспокойства- Я не могу бросить их на произвол судьбы. Эти люди – мои, и у меня по отношению к ним имеются определенные обязательства.

– Обязательства? – Тит засмеялся в ответ, потом умолк, видя, что собеседник не вторит ему.- Они ведь как вещи. Чем человек может быть обязан вещам?

– Многим,- сказал Сен-Жермен.- Позволь пригласить акробатов. Ты не разочаруешься в них.

Тит неопределенно кивнул.

– Акробаты. Прекрасно. Откуда они?

– Из сарматского Пантикапея[59]. Рим вряд ли видел что-то похожее.- Сен-Жермен знал, что жители

вечного города падки на новизну.- Обычно они выступают с медведями, но у них есть и другие трюки… для показа в интимном кругу.

– Замечательно,- произнес Тит с наигранным энтузиазмом.- Мы непременно посмотрим на них,- Он сошел с возвышения.- Я прикажу рабам унести твою арфу…