Доминиканец с серьезным видом покачал головой, потом начал барабанить кулаками по столешнице, словно хотел уничтожить насекомое, и, наконец, воскликнул:

— Я не верю! Этого не может быть! Absit, absit![89]

И тут ему в голову пришла мысль, как он может проверить Леберехта. Он хитро взглянул на него и сказал:

— Если ты утверждаешь, что какими-то путями заполучил эту трижды проклятую книгу, то тебе наверняка знакомы слова, которыми начинается эта фальшивка…

Мгновение, пока инквизитор упивался уверенностью в том, что обошел этого выскочку, Леберехт наслаждался, ибо знал: чувство превосходства противника будет длиться недолго. И действительно, уже в следующий миг Леберехт легко и без раздумий начал цитировать слова, которые врезались ему в память, поскольку они принадлежали медику и доктору церковного права и были выдержаны в блестящих формулировках: "Arictotelis divini universum nec lulii Caesaris calendarium protegere nos non possunt ab astro minante…"

— Стой! — гневно и одновременно разочарованно воскликнул фра Микеле. — Я верю тебе!

Доминиканец рухнул на стол, как раненый зверь, широко раскинув перед собой руки. Голова его, вывернутая в сторону, лежала на столешнице. Он тяжело дышал. В большой пустой комнате воцарилась необыкновенная тишина. Лишь через окна, выходящие на север, доносился шум со строительной площадки собора Святого Петра.

Леберехт чувствовал себя так хорошо, как давно уже не бывало. Чувство власти над жирным инквизитором дало ему никогда до сей поры не испытанную самоуверенность. Страх и напряжение минувших дней улетучились. Человеческое зло (теперь это было совершенно ясно) можно одолеть только злом.

Подавленный, растерянный и почти безучастный, инквизитор спросил:

— И что ты теперь собираешься делать?

— Я? — Леберехт дерзко рассмеялся. — Дело ведь не во мне, господин инквизитор. Священному трибуналу дается задание снять с моего покойного отца обвинение в ереси. У вас есть 365 дней — это больше, чем понадобилось Микеланджело для его Моисея, а какой шедевр получился!

Всего через несколько дней после этого происшествия Леберехт сидел в своем строительном бараке над чертежами мастера, к которым теперь, когда Микеланджело умер, он испытывал еще большее благоговение, чем прежде.

К его огорчению, Карвакки, руководивший строительством, довольно небрежно относился к желанию мастера ни на йоту не отступать от его планов, и поэтому между ним и Леберехтом постоянно возникали ссоры. В то время как Леберехт придерживался взгляда, что Микеланджело изобразил все планы в деталях для того, чтобы они в деталях же и были выполнены, Карвакки считал, что речь идет о том, чтобы добиться общего впечатления, к которому стремился мастер, а в детали вдаваться необязательно. На самом деле Карвакки, как казалось Леберехту, пытался все более и более вводить в строительство свои представления.

Когда дверь снаружи открылась, Леберехт решил, что это Карвакки, и спросил, не поднимая глаз:

— Мастер, чем могу быть полезен?

Ответа не последовало, что было странно для Карвакки, и Леберехт обернулся.

В дверях стоял приземистый мужчина, которому тонзура и короткая эспаньолка сообщали нечто монашеское, хотя одет он был не в сутану, а в простое, довольно поношенное черное одеяние ученого. Посетитель походил на старика, хотя его глаза и лицо без морщин выдавали, что он едва ли старше самого Леберехта. Леберехт тотчас же узнал, кто перед ним: Кристоф Шлюссель, прозванный Клавием.

Он ожидал этой встречи или, по крайней мере, был готов к тому, что однажды старинный враг попадется ему на пути. И все же внезапность встречи лишила Леберехта дара речи.

Некоторое время оба молчали, как рассорившиеся супруги, пока Леберехт не пришел в себя и скорее издевательски, чем серьезно произнес: "Laudetur Jesus Christus", а когда тот не отреагировал на приветствие, сам ответил: "In auternum, in auternum".

— Что тебе надо?

Кристоф Шлюссель, явно смущенный, спрятал руки в рукава своего одеяния, возвел взгляд к низкому деревянному потолку и начал обстоятельно и издалека, как проповедник:

— Такова была непостижимая воля Господня, чтобы пути наши пересеклись здесь, в самом святом для христианства месте, хотя и при обстоятельствах, неприятнее которых и быть не могло…

— Что тебе надо, иезуит? — грубо перебил его Леберехт. — Можешь избавить меня от своей проповеди. Давай-ка ближе к делу.

— Короче говоря, я хочу тебя предостеречь. Твое имя стоит в списке Secunda Potestas доминиканцев. Ты знаешь, что это означает. Если тебе дорога твоя жизнь, ты должен исчезнуть из Рима. Инквизиция преследует тебя за твой concubinum sacrilegum.[90]

Леберехт начал медленно подниматься.

— Значит, ты донес на собственную мать? — с угрожающим видом спросил он.

— Ты что, думаешь, это я?

— А кто же, кроме тебя, мог это сделать? Поистине христианская добродетель — предать собственную мать!

— Я не предавал ее!

— Лжешь. Ложь написана у тебя на лице, у тебя и всех противных попов, которые верят, что истину можно взять напрокат. При этом тебя и тебе подобных давно уже купил с потрохами дьявол. Облачившись в одеяние иезуита, ты делаешь вид, будто отрекся от мирской жизни в покаяние за решение твоей матери жить по-новому. Но если тебе и есть из-за чего каяться, то из-за моей сестры Софи, которую ты сделал калекой. Я встретил ее, она превратилась в достойное жалости чудовище и влачит свое существование с труппой бродячих артистов. За это она должна благодарить тебя, почтенный Кристоф-Клавий!

— Я не хотел этого! Здесь нет моей вины!

— Попы никогда не виноваты! — заорал Леберехт. — А если и так, ты давно уже получил полное отпущение за свою вину. Теперь ты готов довести до костра собственную мать, ибо знаешь, что церковное предписание оправдает и этот твой поступок.

— Я не имею к этому отношения! — разгорячился Шлюссель. — Но вот что я тебе посоветую: руки прочь от женщины, которая меня родила! Покинь город, Леберехт. Это добрый совет, которого ты не заслуживаешь.

Глаза Леберехта полыхали гневом, и иезуит невольно отступил на шаг. Он явно недооценил масштабы ненависти, которую питал к нему молодой Хаманн. Не успел Клавий об этом подумать, как Леберехт нанес ему правым коленом резкий удар в живот. Иезуит, застигнутый врасплох, застонал и, закатив глаза, повалился вперед, в объятия противника. Но вместо того чтобы подхватить Клавия, каменотес изо всей силы ударил его кулаком в лицо, так что у того носом хлынула кровь. Клавий поник и остался лежать на каменном полу без движений.

Для сильного парня вроде Леберехта, закаленного многолетней работой с камнем и к тому же на голову выше своего противника, не составляло труда уложить такого человека, как Клавий, тем не менее он чувствовал удовлетворение. Он схватил кувшин с водой, который держал под рукой во время работы, чтобы освежиться, и вылил его содержимое на окровавленную голову иезуита. Тот вздрогнул, вытер рукавом кровь с лица и попытался вновь подняться на ноги. Это, однако, не удалось, и Клавий, совершенно обессиленный, опять повалился наземь. Наконец Леберехт подошел к нему, обеими руками ухватился за широкий ворот его черного одеяния и выволок непрошеного гостя на улицу.