То ли в Леберехта черт вселился, то ли он не сомневался, что сможет защитить Марту от приставаний гордого мужа в пурпуре, но молодой человек употребил весь свой дар убеждения, чтобы уговорить Марту сопровождать его на "пурпурное" пиршество. Неохотно, лишь для того, чтобы доставить удовольствие любимому, она согласилась.

Это приглашение было на руку Леберехту и по другой причине. После встречи с великим инквизитором, ставшим Папой, он ничего не слышал о Гислиери, хотя установленный срок ультиматума в 365 дней уже наполовину истек. Болтливый кардинал и его жаждущие новизны гости казались Леберехту идеально подходящими для того, чтобы пустить слух об угрожающем конце света, не указывая при этом ни точного времени, ни обстоятельств, ни причин апокалипсического события.

Подхлестываемая наставлениями Леберехта, призываемая не смущаться от присутствия знаменитых куртизанок и ободренная его признанием, что красотой и чувственностью она превзойдет любую cortigiana, Марта оделась в длинное бело-зеленое платье из бархата с каймой шириной с ладонь из блестящей золотой парчи и таким же воротом, который веером охватывал ее нагие плечи и заканчивался острым глубоким вырезом между грудями. Свои рыжие, гладко зачесанные волосы она уложила по моде того времени: с пробором посередине и искусным, напоминающим экзотический плод плетением на затылке.

— Ты прекрасна, как Мадонна Боттичелли, — заметил Леберехт, сжав руку Марты. Чтобы их впустили, он условно постучал: длинный-короткий-короткий-длинный стук, так хорошо сочетающийся с ритмом слов Горация: car-ре di-em.[94]

И если при входе в дом ничто не выдавало приготовлений к пышному празднеству, то за воротами открывался освещенный факелами рай: обрамленный колоннами атриум с белым мраморным фонтаном посередине, сад земных наслаждений, который даже Иероним Босх не смог бы изобразить лучше.

Швейцарские ландскнехты, метатели факелов и ряженые жонглеры, девушки в фантастических пестрых нарядах и стройные, как тростинки, пажи с кукольными личиками и ручными голубями в руках создавали веселое настроение и сопровождали прибывающих гостей в отведенные им покои. Хотя Марта никогда еще не видела столько красивых людей, собравшихся в одном месте, ее появление, объявленное герольдом в черном бархате и с серебряным жезлом, которым он трижды ударил об пол, вызвало восхищенные возгласы со всех сторон. Особенный восторг она вызвала у пробстов, прелатов и сластолюбцев-кардиналов, которые, если не были привязаны к собственному полу, каждым взглядом, казалось, славили Творца, сделавшего из ребра Адама такую красоту. Ведь если куртизанки и cortigiane были хорошо знакомы духовным лицам, то Марта, как новая персона, вызвала перешептывания и вопросы о ее происхождении, имени и любовнике. Сведения о том, что Марта — порядочная женщина, которая вместе со своим возлюбленным приехала из немецких земель, да к тому же превосходит его по возрасту, делали ее еще интереснее в глазах гостей.

Красивые мальчики, вначале как бы случайно пребывающие среди приглашенных, наконец собрались в хор и затянули своими высокими шелковыми голосами мадригал из множества строф, который в финале сопровождался барабанщиками, свистунами и лютнистами и настолько понравился гостям, что иные из eminentissimi не могли сдержать слез и крестились, словно это было чудо в Кане Галилейской. Небесным голосам мальчиков вторили духовые инструменты и литавры, звучавшие на манер медленного мавританского танца.

Кардинал Лоренцо был первым, кто кокетливым движением подобрал сутану, чтобы показать в танце свои обтянутые красным ноги, — любимейшее зрелище для всех присутствующих. Воодушевленные примером eminentissimus, пары взялись за руки и двинулись в такт музыке — длинный шаг вперед и два в сторону, причем последний сопровождался прыжком, высота которого зависела от темперамента танцора.

Гости вертелись, прыгали и шелестели складками одежд, давая повод к буйному радостному смеху, так что пяти музыкантам, одетым ярко и по мавританской моде, с трудом удавалось привести в согласие звучание своих инструментов. Марта, которая впервые принимала участие в подобном увеселении, была рада, когда закончился первый танец, ведь Леберехт, столь же мало сведущий в искусстве танца, демонстрировал немецкую слабость в том, что касалось согласованности между музыкой и движением. Но едва Марта заняла место в кресле между двумя колоннами, как его преосвященство Лоренцо кардинал Карафа подошел к ней, склонил голову набок и протянул согнутую руку, что означало приглашение на танец.

Марта покраснела, оттого что вдруг почувствовала, что все глаза устремлены на нее, и испугалась, что кардинал, как можно было ожидать от человека, известного своей болтливостью, будет осыпать ее неловкими комплиментами, которые услышат гости, но этого не случилось. Eminentissimus, боявшийся больше молчания, чем Папу, не сказал ни единого слова и, широко улыбаясь, вывел Марту на середину атриума, обхватил ее сзади обеими руками и повел в танце так, что прочие танцоры, забыв о себе, стали с восторгом наблюдать за неожиданным зрелищем. Создавалось впечатление, что Марта и кардинал были главными исполнителями театрального представления. Танцор в пурпуре с необыкновенной грациозностью двигался под музыку, и это казалось менее удивительным, чем дарование Марты, позволившей ему вести себя так, что у остальных гостей не оставалось никаких сомнений относительно того, что они давным-давно отработали этот номер.

Но так лишь казалось, потому что до сего дня Марта не испытывала большой симпатии к изысканному кардиналу. Слишком глубоко укоренилось в ней убеждение детства, что под пурпурным одеянием кардинала может скрываться одна только чистая душа и нет малейших признаков мужественности, а потому он, собственно, является не мужчиной, но святым существом в мужском облике. То, что убеждение Марты было ложным, Лоренцо Карафа доказал ей безжалостно и совершенно намеренно, когда во время медленного танца, двигаясь за своей дамой, вдруг прижался к ней почти вплотную. Марта почувствовала сквозь бархат своего платья и шелк кардинальского облачения жесткое прикосновение, которое мог осуществить лишь один тупой предмет или… чудо Святого Духа.

Леберехт не придал особого значения сближению обоих, которое, впрочем, не укрылось от остальных. Даже то озорство, которое проявили этим днем Марта и кардинал, казалось ему желанным, ведь с тех пор, как он рассказал возлюбленной о книге Коперника, та часто бывала огорченной и растерянной и ее уныние омрачало их столь гармоничные в остальном отношения. Возбужденная элегантностью, с которой ухаживал за ней кардинал Карафа, и раздразненная ароматами мускуса, амбры и кипрского порошка, витавшими по всему дому, Марта впала почти в эйфорическое состояние, чего он давно уже за ней не замечал.

Два трубача возвестили о начале званого ужина, который был накрыт в Пурпурном салоне, длинном помещении с затянутыми шелком стенами кардинальских цветов и с зеркалами в золотых рамах по обеим сторонам, умноженными светом свечей и придававшими залу обманчивую глубину, напоминавшую небесную сферу. Само собой разумелось, что порядок мест утвердил сам жизнелюбивый кардинал, и Леберехт не удивился, когда он избрал Марту хозяйкой стола и усадил ее возле себя. Словно в качестве ответного подарка, дабы время для него не тянулось слишком медленно, рядом с Леберехтом села Панта — прекраснейшая и знаменитейшая из всех римских куртизанок, по основной своей профессии тесно связанная с кардиналом дель Монте. По воскресеньям, в кануны праздников, в Адвент и на Страстной неделе она находилась в распоряжении Гаспаро Бьянко, камергера Папы, о котором рассказывали курьезные вещи. Говорили, будто Панту, это живое воплощение греха, он любил чисто платонически, то есть так, как это описывает Платон в своем "Пире", — не удовлетворяя инстинктов, но тихо поклоняясь ее наготе.