– Ты уверена, что толкачи сработают? – спросил я.

– Уверена.

– А планёр не рассыплется? Это же музейный экспонат!

– Не знаю! Крепко сделан, и следили за ним, но теперь… незнаю. Сестру моли!

– А…

– Все! Молчи!

Высунувшись в полуоткрытую дверь, Хелен глянула на Луизу. Тастояла у левого крыла с горящим факелом, будто святая Диана, собравшаясяподпалить под собой костер в устрашение язычникам.

– Готова?

Луиза молча кивнула, глядя на Хелен безумными глазами.

– Давай поджигай! Спасай Маркуса!

Словно услышав свое имя, мальчик у моих ног застонал и слабопрошептал:

– Нет… оставьте… я тут…

От души говорит или нет? Я не знал. Я уже совсем его непонимал. Если он не ловкий интриган, так чего же мы все ему служим? А если емуне дорог никто из нас, так чего из-за Луизы переживает? Ведь можем и впрямьпросьбу исполнить, оставить в Хрустальном Дворце, куда с минуты на минутуворвутся преторианцы…

Луиза протянула факел к толкачу.

– Дальше, дальше держись, сожжет! – закричала Хелен. – Исразу ко второму…

Запальный шнурок вспыхнул, начал разбрасывать искры.Сестра-настоятельница метнулась под высокое брюхо машины, выскочила с правойстороны, стала тыкать в болтающийся шнурок. Я заметил, что запалы разной длины,видно, Хелен специально подгадывала, чтобы оба толкача вспыхнули одновременно.

Загорелся второй шнурок. Луиза опустила руку, тупо глядя набегущий к толкачу огонек… И вдруг, кинув факел, бросилась к кабине, распахнуладверцу.

– Уйди! – крикнула Хелен.

– Пусти! Держать буду, не улетишь, в стену врежешься! Пустименя!

Вот так святая… вот так самопожертвование!

Вцепившаяся в кабину Луиза явно не запугивала. Ей хватило бысил, чтобы придержать с одного боку хрупкий планёр и не позволить нам нормальновзлететь. Вот только хватит ли на это духу?

– Помилуй, Господи… – только и сказала Хелен, сдвигаясь насвоем сиденье. Луиза вмиг села рядом, одной рукой уперлась в панель передсобой, другой схватилась за плечо летуньи. Та даже не заметила этого. Толкачивзревели, оба сразу, планёр вздрогнул, и летунья рывком повернула рычаг,зажигая остальные заряды.

Планёр заскользил по натертому паркету, вперед, к проему.

Сколько раз я уже видел, что с людьми жажда жить делает, авсе равно не перестаю удивляться. Самопожертвование, самоотречение – это ужбольше для деяний святых и для детских сказок. Нет, оно бывает, конечно. Нообычно в горячке боя, в приступе ярости. Тогда и впрямь – солдат простой, закоторым ни древности рода, ни дворянской чести, грудью на пулевик ложится, путьтоварищам пролагая. Тогда в горящее здание кидаются, в омут прыгают, с усмешкойна казнь идут. Ярость! Ярость и ненависть – вот они лишь и творят настоящеесамопожертвование.

А чтобы любовь и благочестие… нет, не знаю.

Не приходилось видеть.

Думал, хоть сестра Луиза, что после светских неудач кдуховным делам амбиции свои обратила, пример покажет… Какое там.

В реве толкачей, поджигая за собой пол, мигом затянув дымом весьзал воздухоплавания, несся планёр к выбитому Словом проему. И был он перегружентак, как его ученые создатели и помыслить не могли. Два с половиной центнера,даже побольше, наш общий вес. И не с планёрной полосы взлетаем, без катапульт иканатов, а на четырех толкачах, что в общем-то совсем не для взлетапредназначены.

Сила в них была огромная, что уж тут спорить. Только главнаябеда, видно, в другом крылась. Посмотрел я на крылья двойные, между которымигрохотали огненные струи. И понял, о чем тревожилась Хелен.

Все равно что в хрупкую двуколку запрячь четырех могучихконей. Им-то радость мчаться по дороге, невесомый груз тащить. А вот каковолегкой повозке?

Крылья планёрные, из тонких реек и растяжек собранные,материей обтянутые, под напором толкачей выгибались и вибрировали, вот-вототвалятся. Весь планёр скрипел и стонал, жалуясь на злую судьбу. Казалось, миг– и оторвутся крылья, унесутся сквозь проем, преторианцев пугая, а мы в кабинепо инерции прокатимся да и рухнем вниз…

– Луиза… – крикнул сжавшийся в ногах Марк. Хотел я ответить,что нечего ему за настоятельницу волноваться, та пока что к Господу неторопится, но онемел: кончился зал, мелькнули отсеченные Словом края рам, ипланёр ухнул вниз.

Падение было недолгим, и мне показалось, что Хелен самаопустила нос планёра к земле, чтобы тут же рвануть рычаги на себя, будтоостанавливая закусившего удила коня. В паре метров от земли планёр выправился инаступил короткий, будто вечность, миг, когда «Король морей» завис, раздираемыйземной тягой и рвущимися в небо ракетными толкачами. Кто бы сейчас ни пересилил– нам это ничего хорошего не сулило. Я видел преторианцев – доблестных СерыхЖилетов, славу державную, с круглыми как блюдца глазами; но даже невиданноезрелище нашего взлета не выбило из них боевой дух. Они разбегались –медленно-медленно, и доставали оружие – еще медленнее. Видно, время для менязамедлило свой бег, так велик был страх. Один преторианец поднимал пулевик,другой медленно замахивался тонкой блистающей саблей – и я понял, что ондотянется, рубанет по тонкому крылу, и тогда уж нам точно конец…

Я сейчас многое бы отдал, чтобы глянуть на планёр состороны.

И не потому, что сидеть в кабине было смертью. Просто этодолжно было быть красиво, невероятно красиво. Как в богатой детской книжке сцветными картинками, что я однажды нашел в купеческом доме… посмотрел и невзял, не захотел детских проклятий на свою голову, дети, они к Богу ближе, оних чаще слышит. В той книжке была картинка с драконом – огнедышащим драконом,взмывающим с земли, а под ним замер с поднятым мечом благородный рыцарь. И неясно было по картинке, кто победит, успеет ли рыцарь нанести удар или драконвзмоет в небо и обрушится на врага. Видно, так и задумывал художник.

Сейчас мы, наверное, были похожи на того сказочного дракона,пытающегося удрать. И – вот ведь странность человеческой души – симпатии моибыли разделены между нами и высокородным десантом, из-под носа у которого мыубегали…

Сабля в руке преторианца пошла в удар, к крылу, как я идумал. И в этот миг время опять ускорило бег. На сером броневом жилетедесантника вдруг образовалась вмятина, он пошатнулся и упал на спину. Пальнул,пальнул кто-то из Хрустального Дворца, потеряв соображение от ужаса!