Конечно, дело не в целях, к которым я стремился, а в амбициях. Нет ничего дурного в том, чтобы быть писателем или поэтом, по крайней мере, я надеюсь, что нет. Зло лежит в желании стать таковым ради удовлетворения собственных амбиций, единственно для того, чтобы возвыситься до уровня, которого требует твоя внутренняя потребность служить самому себе как кумиру. Поскольку я писал для себя и для мира, в моих писаниях вызревали те же страсти, эгоизм и грех, из которых они и произрастали. Худое дерево приносит худые плоды[345], если вообще приносит.

Я, конечно, ходил на мессу, не только каждое воскресенье, но иной раз и на неделе. Старался не уклоняться от причащения – приходил на исповедь и к святым таинам если не каждую неделю, то раз в две недели. Читал много литературы, которую можно назвать «духовной», но читал не духовно. Я глотал книги, испещряя их пометами и стараясь запомнить то, что может пригодиться в спорах, то есть для собственного превозношения, – чтобы самому блеснуть светом вычитанной мудрости, словно ее правда принадлежит мне. Иногда я заходил днем в церковь, чтобы помолиться или пройти стояния Креста[346].

Наверное, этого было бы достаточно для обычного католика, у которого за спиной целая благочестивая жизнь, но для меня этого не могло быть довольно. Человек едва выписавшийся из больницы, где чуть не умер, только что изрезанный на операционном столе, не в состоянии сразу начать обычную трудовую жизнь. И после духовного краха, через который я прошел, я не смогу обходиться без ежедневных таинств, молитвы, покаяния, медитации и аскезы.

Я не сразу это понял: но теперь пишу то, что наконец открыл для себя, ради тех, кто теперь в таком же положении, как я был тогда, чтобы они могли прочесть и знать, что делать и как спасти себя от огромной опасности и несчастья. Таким людям я бы сказал: Кто бы ты ни был, – земля, в которую Бог привел тебя, не такова, как земля египетская, из которой ты вышел. Ты уже не можешь жить здесь так, как жил там, твоя прошлая жизнь и твои прошлые пути теперь распяты, ты не должен больше жить ради собственного удовольствия. Передай суд свой в руки мудрого руководителя, принеси свои удовольствия и удобства в жертву Богу из любви к Нему и раздай бедным деньги, которые ты больше на них не тратишь.

И главное, ешь Хлеб свой насущный, без которого не можешь жить, и познавай Христа, Чья Жизнь питает тебя в таинстве причастия. Он даст тебе вкус радости и наслаждения, которые превосходят все, что ты вкушал прежде, и которые сделают переход через пустыню легким.

II

Первое утро 1939 года было сумрачным. Ему предстояло обернуться мрачным годом, очень мрачным. А пока холодный ветер дул с моря, вдоль которого я шел среди опустевших белых домов к голому пустырю, где стояла церковь св. мученика Игнатия. Ветер несколько помог мне проснуться, но не особенно поднял настроение. Год начинался плохо.

Накануне вечером мы отмечали Новый год в доме на Лонг-Бич, принадлежавшем крестной Сеймура, которая была врачом. Вечеринка получилась бестолковой, мы сидели на полу в комнате, служившей врачебной приемной, стучали в разные барабаны и пили не помню уж что. Но что бы это ни было, оно привело меня в дурное расположение духа.

Единственным человеком, который, кажется, не скучал, был Брамачари. Он сидел на стуле, сняв свой тюрбан и не обращая внимания на шум. Потом Джон Слейт, который тоже был в дурном настроении, потому что у него только что выдрали зуб, попытался замотать меня в тюрбан Брамачари. Тогда монах невозмутимо встал и пошел домой – то есть в дом Сеймура – и уснул.

Вскоре я запустил банкой ананасового сока в уличный фонарь и тоже отправился спать. Я спал в той же комнате, что и Брамачари, и, конечно, чуть стало светать, он уселся и затянул свои утренние молитвы, а я проснулся. И поскольку снова уснуть мне не удалось, даже когда молитвы постепенно замерли, перейдя в медитацию, я отправился к более ранней мессе, чем собирался. Но было хорошо. Как всегда, я обнаружил, что только месса и хороша в такие дни, да и во все другие.

Странно, что я не замечал, как много для меня значит месса, и только позднее пришел к осознанию того, что я должен жить только ради Бога, Бога, который должен быть центром моей жизни и всего, что я делаю.

Почти год ушел у меня на то, чтобы разобраться в путанице своих беспорядочных и тщетных стремлений и извлечь эту истину. Иногда мне кажется, что муки, в которых она рождалась, имели какое-то отношение к тому, что творилось тогда в мире.

Ведь это был 1939 год. Именно тогда война, которой все так боялись, наконец-то начала учить нас своей неумолимой логикой, что одного только страха перед ней недостаточно. Если вы хотите избежать следствия, сделайте что-то, чтобы устранить причины. Бесполезно любить причины и бояться следствий, а потом удивляться, что следствие неизбежно следует за причиной.

К этому времени у меня хватало ума понять, что причиной войн является грех. Если бы я принял дар святости, который был вложен в мои руки в тот день, когда я стоял у купели в ноябре 1938 года, что бы тогда случилось в мире? Люди понятия не имеют, что может сделать один святой, ведь святость сильнее ада. Святые имеют в себе Христа во всей полноте Его Царской и Божественной власти. Они это знают, и вверяют себя Ему, чтобы через их, казалось бы, самые незначительные поступки Он мог использовать Свою силу для спасения мира.

Но от меня мир не много приобрел в этом смысле.

Пришел конец января. Помню, что, когда я сдавал магистерские экзамены, я ходил причащаться два дня подряд. Оба дня я был очень счастлив, да и экзамены сдал очень хорошо. Потом я решил, что мне стоит на недельку съездить на Бермуды, побыть на солнышке, поплавать, покататься на велосипеде вдоль пустых белых дорог, заново узнавая пейзажи и запахи своего раннего детства. Я встретил немало людей, которым нравится ночь напролет катить в вагоне, распевая «Кто-то на кухне вместе с Дайной – тренькает на старом банджо»[347]. Погода была прекрасная, и в Нью-Йорк я вернулся загорелый, поздоровевший, и с целым карманом фотоснимков незнакомцев и незнакомок, с которыми я танцевал и ходил на яхтах. И поспел как раз вовремя, чтобы проводить Брамачари, который, наконец, отбывал в Индию на «Рексе». Он отплывал вместе с кардиналами, которые отправлялись избирать нового папу.

Затем я поехал в Гринвич-Виллидж, подписал договор аренды на однокомнатную квартирку и сел работать над диссертацией. Апартаменты на Перри-стрит вполне соответствовали атмосфере, которая казалась мне подходящей для того интеллектуала, каким я себя воображал. В большой комнате, с ванной, камином и французскими окнами, открывающимися на рахитичный балкончик, я чувствовал себя гораздо значительнее, чем в маленькой комнатке десяти футов шириной позади Колумбийской Библиотеки. Кроме того, теперь в полном моем распоряжении был новенький блестящий телефон, который издавал глубокий сдержанный журчащий звук, словно учтиво приглашая меня к дорогим и утонченным занятиям.