француза, дипломата и секретаря барона де Бретейля, Клода Шарлеманя де Рюльера. Рассказы, которые он зачитывал в салонах (опубликованные позднее), повествовали о перевороте 1762 года и были озаглавлены «Анекдоты о русской революции». Они показывали Екатерину циничным узурпатором и, вероятно, соучастницей убийства.

Аббат Шапп, следуя по пятам за де Рюльером, вынудил Екатерину написать — по-французски, пункт за пунктом — опровержение его критических замечаний о России, ее жителях и обычаях, каковое опровержение она анонимно опубликовала в 1770 году под названием «Противоядие». Книга имела еще меньше читателей, чем обидное «Путешествие», но вызвала споры относительно авторства (как свидетельствовали Дидро и его друзья, предполагалось, что автором мог быть Фальконе) и обеспечила Екатерине здоровый сброс негодования. Она была постоянно озабочена тем, чтобы улучшить реноме своей державы, объясняя Вольтеру: «Когда эту нацию лучше узнают в Европе, будут преодолены многие ошибочные представления о России»{498}.

Лето принесло императрице дополнительные волнения: великий князь Павел снова заболел. Болезнь, которая могла быть инфлюэнцей, а могла и тифом, длилась неделю за неделей с несколькими временными улучшениями и последующими рецидивами. Екатерина была сильно обеспокоена и проводила много времени у постели сына. Состояние здоровья Павла в сочетании с холодной, сырой погодой привело к решению, что великому князю в этом году не следует отмечать свои именины в Петергофе. Граф Солмс доложил Фридриху Великому:

«Болезнь великого князя оказалась более серьезной, чем думали вначале. Она даже заставила императрицу вернуться в город, чтобы навестить его. В настоящий момент никто уже не волнуется за его жизнь, хотя Его императорское высочество еще очень слаб, легкая лихорадка повторяется каждый день, и в Петергоф он еще не переезжает. Из-за этого я не виделся с графом Паниным в течение всей последней недели, так как он весьма прилежен и внимателен к своему августейшему ученику и полностью занят его здоровьем»{499}.

Состояние здоровья Павла колебалось ежедневно:

«Слухи о выздоровлении великого князя не подтвердились, вопреки всеобщим надеждам. Вчера при дворе я узнал, что предыдущей ночью у него была дикая диарея, которую приняли за желаемый кризис, так как его слабость при этом не усилилась. Но после нескольких атак лихорадки вчера вечером он стал слабее, чем ранее, и никто не может ни утверждать, что ему хуже, чем было (так как лихорадка полностью его еще не оставила), ни подтвердить, что он полностью вне опасности. Сегодня двенадцатый день его болезни. Нужно ждать до завтра, чтобы посмотреть, вернутся ли к нему силы, потому что слабость — самое худшее в его состоянии»{500}.

Трудное для иностранных посланников время продолжалось весь июль из-за невозможности вести дела с графом Паниным, «который целиком занят хлопотами над своим августейшим учеником и никого не принимает; видеть его и говорить с ним можно только очень поверхностно каждое воскресенье при дворе, когда он проходит из апартаментов великого князя в покои императрицы»{501}. Болезнь Павла вызвала также некоторую задержку в поисках для него жены. 27 июля Екатерина написала барону Ассебургу:

«Получила ваше письмо от девятого (двадцатого) июня за несколько дней до ужасной болезни, которая атаковала моего сына и от которой, слава Богу, он теперь поправляется. Можете себе представить, в каком нервном напряжении я была, пытаясь выбрать время написать вам»{502}.

Принцесса Вильгельмина Дармштадтская все еще находилась на рассмотрении; Екатерина и Ассебург получали о ней противоречивые отзывы. 30 июля Екатерина сообщила мадам Бьельке, что болезнь Павла определенно позади:

«Мы волновались по поводу болезни сына — катаральной лихорадки, которая длилась почти пять недель. Слава Богу, теперь ему лучше, осталась только некоторая слабость. Говорят, лихорадка была ему необходима, чтобы начала расти борода. Надо сказать, мне никогда не нравились бороды — но если дело в этом, то отныне я буду ненавидеть их от всего сердца»{503}.

К концу августа великий князь, сильно повзрослевший, снова стал появляться на публике (и действительно с пробивающейся на лице порослью).

В июне генерал-лейтенант Еропкин доложил о новой вспышке болезни в пригородах Москвы — но он не считал, что это чума. Тем не менее в ответ на эту весть власти Петербурга заново ввели большинство противочумных мер предосторожности, и Екатерина велела доктору Лершу вернуться из Киева в Москву. Затем, в начале августа, от Еропкина пришли шокирующие новости, что чума — он наконец признал, что это была она — распространилась шире, чем прежде. Случившееся потом выявило, насколько не готовы были московские власти к любому крупному кризису, несмотря на то, что имели месяцы для подготовки. Те, кто мог уехать — в основном знать, владельцы загородных имений, — сделали это, предоставив город его судьбе вместе с менее удачливыми жителями. Фабрики и мастерские закрылись; рабочие и крестьяне оказались без денег, пищи и возможности спастись от болезни, которая, похоже, атаковала городские низы с особой яростью. В отсутствие компетентного правления, чувствуя, что никого из властей не волнует, живы они или умерли, люди обратились к тому, что у них осталось — к религии с ее чудотворными иконами.

5 сентября императрица возглавила Совет, который получил подтверждение грозящего несчастья. В Москве ежедневно умирало до четырехсот человек. На улицах валялись брошенные трупы, среди живых усиливался голод. Возникло подозрение, что очаги болезни появились в Псковской и Новгородской областях. Неделей позже от генерал-губернатора Салтыкова пришла отчаянная мольба о разрешении покинуть Москву до наступления зимы. 14-го, не дожидаясь позволения (которого он бы и не получил от императрицы), Салтыков покинул город, так как решил, что ситуация вышла из-под контроля, когда количество умирающих превысило восемьсот человек в день.

Ситуация стала страшной (насколько страшной — власти в Петербурге еще не представляли себе), и опять на передний план выступил Григорий Орлов — человек, способный на решительный поступок. Во время пожаров в Петербурге он доказал, что умеет установить контроль и восстановить порядок. Он был человеком действия, опытным офицером, обладающим к тому