Дальше – Первая мировая, революция и Гражданская. В двадцать первом я вернулся в Маньчжурию, уже генералом. Стал военным советником в китайских войсках. Обосновался в Харбине. Встретил Наталью и женился на ней. В двадцать втором родилась наша Глашенька.

Постепенно воспоминания о той ночи, что мы с Иржи провели на холме у святилища, притупились и смазались. Я вполне уже допускал, что Иржи был прав: все случившееся могло быть просто галлюцинацией, да и обморок его можно было объяснить действием употребленного вещества, переутомлением или истерикой. Меня очень тянуло сюда, в мой дом. Я мечтал показать его Наталье и подрастающей Глаше. И чем дальше, тем больше наложенное на меня даосом «заклятье» казалось игрой воображения, суеверием, бредом. Что за вздор вообще – «дорогу к дому узнают призраки»? Поэтому, когда в 1929 году начались китайско-русские столкновения на КВЖД неподалеку от Лисьих Бродов, я сам настоял на том, чтобы меня туда командировали вместе с семьей.

И я вернулся.

Иржи Новак все эти годы был здесь безвыездно. Он утверждал, что много раз пытался покинуть город, но всякий раз терпел неудачу. Сердечный приступ, внутренние кровоизлияния, частичный паралич, потеря памяти, слепота, глухота, удушье – такой была расплата за каждую попытку уйти. В конце концов он смирился.

Не то чтоб я ему не поверил – но для себя легкомысленно решил, что с его стороны это, возможно, самогипноз. Ведь мы с Натальей и Глашенькой провели в Лисьих Бродах три месяца, и ничего не случилось. Никаких бесов. Я завершил свою миссию, мы вернулись в Харбин, но стали бывать в Лисьих Бродах наездами.

Сегодня, после ночной Наташиной выходки, я действительно испугался. И эти слова – «дорогу к твоему дому узнают призраки, и они лишат твоих любимых рассудка» – наполнились смыслом. Она действительно вела себя как сумасшедшая. Как одержимая. Бесноватая…

Ну вот, впервые освежил в памяти и доверил бумаге те удивительные события – и полегчало. Наталья спит, и Глашенька спит. Во сне улыбается. Пойду немножечко прогуляюсь у Лисьего озера.

Авось обойдется.

2 сентября 1930 г.

Чем дальше, тем хуже. Сегодня Глашенька дивную нарисовала картинку: изобразила китаянку в позе лотоса, в желтом платье. Такой талант у ребенка! Назвала свою работу «Сифэн, или Западный Феникс». Неудивительно, что Сифэн – ведь именно это имя выкрикивала Наталья той ночью, когда ей помстилось, что в доме призрак.

Наталья снова впала в неистовство. Кричала, плакала, пена у нее вокруг губ, глаза больные, сумасшедшие, злые. Она себе вбила в голову, что это не Глаша нарисовала картину, а якобы сама китаянка Сифэн пришла к нам с кладбища и водила ее рукой. Пыталась сжечь картину, но я настоял, чтобы она висела в гостиной на видном месте. Нельзя потакать безумию.

21 сентября 1930 г.

Сегодня Наташа пыталась убить ребенка. Душила Аглаю плюшевым медведем, Месье Мишелем. Кричала, что у нее отняли дочь. Я оттащил ее и ударил по лицу. Она убежала прочь. Выкрикивала проклятья и выла.

Моя жена одержима, безумна. Это мне наказанье за нарушение запрета.

Страшно. Стыдно. Противно.

22 сентября 1930 г.

Наталья до сих пор не вернулась. Я нанял местных рыбаков, чтобы поискали на Лисьем озере.

24 сентября 1930 г.

Наташино тело выловили из Лисьего озера. О, мне знакомо это распухшее тело. Эти синие губы. Я видел ее такой в четырнадцатом году, среди мертвецов, под деревом на священном холме. Сейчас я не плачу. Я оплакал ее той ночью, когда мы с Иржи играли в шахматы и я выиграл свободу.

Белые начинают и выигрывают.

Помахивая саквояжем, Иржи Новак шагал к мосту над канавой, все эти годы очерчивавшей его тюрьму, Лисьи Броды. Именно белые. Сердце бешено колотилось. Когда игроки равны. Белые ходят первыми. И выигрывают.

Это была не судьба. Только иллюзия рока, судьбы. Проклятый старик с текучим лицом все подстроил, все сам решил. Он дал Смирницкому белые. Он дал ему черные. Несправедливо.

Новак остановился у начала моста, пытаясь привести в порядок дыхание и успокоить захлебывавшееся в крови сердце. На той стороне моста – простреленный, покосившийся щит, возвещавший конец проклятого города и начало его свободы. «Лисьи Броды», три надписи на трех языках, перечеркнутые размашисто краской цвета запекшейся крови. А за мостом – остов сгоревшего японского бэтээра.

Сейчас он сделает шаг, и, как обычно, начнется морок. Но в этот раз все будет иначе. В этот раз у него есть эликсир. Две рубиновых капли в пипетке. Две попытки. Две жизни.

У ног вертелся, поскуливая, глупый подопытный пес.

– Проваливай, Шарик.

Доктор Новак взглянул на серое небо, заляпанное следами заката, как нечистая повязка пятнами кровавого гноя, сжал в пальцах пипетку и ступил на мост. И мир изменился.

Исчезло блеклое, как присохшая к ране повязка, небо: как будто сдернули повязку, и под ней открылся сияющий, усыпанный нездешними звездами небосвод. Исчезла грязная болотистая канавка, сменившись быстрой, изумрудной, извилистой речкой, змеей скользившей со склона холма в пучину Лисьего озера. Исчез остов бэтээра и простреленный указательный щит, знаменующий конец города. А вместо деревянного, на сваях, моста под ногами у Новака закачался бамбуковый, подвесной.

Не выпуская из руки саквояжа, он вцепился в хлипкие веревочные перила, сделал шаг и застыл. На мосту, преграждая ему путь, стояла треххвостая лиса с рубиновыми глазами. Новак знал ее. В прошлый раз она его чуть не убила.

Где-то в прежнем, ненастоящем, невидимом мире настороженно зарычал облезлый бродячий пес, но Новак его не видел.

Лиса выгнула спину дугой, приоткрыла пасть и издала звук, похожий на визгливый сдавленный хохот. Три хвоста ее напряглись и конвульсивно задергались, и Новак зажмурился, чтобы не видеть того, что с ней происходит. Ее хохот перешел в мучительный, хриплый стон, на секунду умолк – а потом вернулся легким и беззаботным девичьим смехом. Доктор Новак открыл глаза и взглянул на юную китаянку в алом халате. Ее волосы были скреплены на макушке тонкой золотой спицей с изящным костяным наконечником.

– Я – Нуо, старейшина стаи посвященных, хранительница Усыпальницы глиняных воинов, младшая из сестер. Я пришла, ибо ты намерен нарушить запрет мастера Чжао.

Новак молча пошел на нее.

– Ты не можешь уйти из Лисьих Бродов живым, – она вынула из прически тонкую спицу и, улыбнувшись, вонзила ему в солнечное сплетение.

Крови не было. Аккуратно, почти заботливо Нуо потрогала пальчиком торчавший из его живота костяной наконечник, словно энтомолог, проверяющий, хорошо ли насажена на иглу коллекционная бабочка.

Он согнулся, корчась и держась за живот, и выронил саквояж.

– Если хочешь жить, отправляйся домой. Эта спица исчезнет, как только ты сойдешь с моста, перекинутого над Лисьей рекой.