Доктор Новак опустился на сплетенные бамбуковые стебли моста, с тихим, ноющим стоном подтянул к животу похолодевшие ноги. Китаянка Нуо перешагнула через него и исчезла. Новак взялся за торчавший из живота кончик спицы и потянул. Широко разинул рот, как будто для крика, – но не крикнул, а дрожащими пальцами капнул себе из пипетки алую каплю на белый, сухой язык.

Через все его тело, от горла к паху, прошла мгновенная судорога – не боли, но наслаждения. Избавления. Боль ушла мгновенно – вместе с тонким, острым металлом. Доктор Новак выбросил золотую спицу с костяным наконечником в воду и, расправив ноги, лежа на спине на качающемся мосту, глядя слезящимися глазами на яркие, непривычно близкие звезды, засмеялся и сквозь смех крикнул:

– Свободен!

Отсмеявшись, он поднялся и, даже не держась за протянутые над шатким, скрипучим настилом веревки, размахивая саквояжем, зашагал по мосту. Легко и свободно.

На середине моста, спиной к нему и лицом к реке, с развевающимися на ветру черными волосами, стояла женщина в шелковом лиловом халате и деловито перепиливала коротким ножом веревку перил.

Доктор Новак видел ее впервые. Никогда раньше так далеко на мост он не заходил. Она перепилила веревку и повернула к нему красивое, покрытое слоем пудры лицо. Ее раскосые глаза были изумрудными.

– Я – Биюй, старейшина стаи посвященных, хранительница Усыпальницы глиняных воинов, средняя из сестер, – ловкими пальцами она завязала конец веревки в петлю. – Ты не смеешь нарушить запрет мастера Чжао. Иди назад.

Новак сжал в правой руке пипетку и упрямо двинулся вперед по мосту. Когда он прошел мимо Биюй, она накинула ему на шею удавку – он успел отбросить свой саквояж и просунуть между веревкой и шеей левую руку – и, смеясь, как шаловливый ребенок, обеими ладонями толкнула Новака в спину.

Он повис над Лисьей рекой, раскачиваясь скрипуче вместе с мостом. Сапоги слетели с ног и упали в воду. Затянувшаяся петля вдавила левую руку в горло. Он попробовал ослабить веревку пальцами, но они онемели и казались холодными и чужими. Новак резко, со свистом выдохнул, попытался набрать в легкие воздуха – и не смог, потому что узенькая щелка в горле закрылась. Он почувствовал, как муторно и больно набухает в паху – словно гнилой, перезрелый плод за секунду до гибели силится лопнуть, пустить по ветру свое семя. Он почувствовал, как давит на глотку и вываливается изо рта вдруг ставший слишком большим язык, – и, давясь и пуча глаза, капнул прямо на этот распухший, мешавший вдохнуть язык из пипетки.

И веревка на горле лопнула одновременно с набухшим плодом, и, раскинув руки, как птица, он парил на Лисьей рекой, полной грудью вдыхая чистый, напоенный дождями, ароматом трав и его семени ветер. Этот ветер бережно подхватил его и поставил на мост, и принес из другого мира отголоски лая собаки, которую он не видел.

Наслаждаясь каждым вдохом и каждым шагом, Иржи Новак босиком прошел весь мост до конца. Там, где стебли сухого бамбука, из которых был сложен мост, опускались на песчаный откос противоположного берега, на границе миров, в одном-единственном шаге от свободы и новой жизни, в позе лотоса сидела обнаженная женщина в маске лисы. В руках она держала курительную свечу.

– Я – Тин, старейшина стаи посвященных, хранительница Усыпальницы глиняных воинов, старшая из сестер. – У тебя больше нет ни капли чан-шэн-яо. Ты не уйдешь. Ты не смеешь покинуть Дориби Догонь.

Один шаг, подумал он. Осталось сделать всего один шаг, и кончится этот морок. Он будет действовать быстро и неожиданно. Он пройдет.

Новак с силой ударил сидевшую на его пути женщину ногой в лицо, голой кожей ступни ощутив на секунду не искусственную поверхность маски, но настоящую, теплую и чуть влажную, шерсть. Тин со смехом опрокинулась на спину, не выпуская из рук свечу. Нужно просто переступить через эту тварь. Один шаг – и кошмар закончится.

Он занес над ней ногу – но перешагнуть не успел. Острый рыжий язычок курительной свечки стал вдруг длинным и липким, как язык приметившего муху хамелеона, и огонь лизнул его ногу и пах, перекинулся выше, на спину, на руки и волосы, на веревочные перила моста, в которые он вцепился рукой, на сухие стебли бамбука. И, объятый пламенем, порвался и обрушился в реку мост, унося с собой корчащегося в огне Новака. И с песчаного берега смотрела в воду лиса и смеялась, как человек, а потом нырнула в кусты и исчезла, полыхнув напоследок тремя огненными хвостами.

И погасло пламя. И исчезло ослепительное звездное небо, затянувшись мутной вечерней серью. Утекла за горизонт изумрудная Лисья река, уступив свое ложе затянутой ряской, стоячей, мелкой воде. И проткнула ряску опора нетронутого моста с деревянным настилом и косым, простреленным щитом, возвещавшим конец проклятого города.

Прислонившись к опоре, по пояс в вонючей жиже сидел доктор Новак. Суетясь и поскуливая, мокрый Телохранитель тыкался носом в его горячие руки и облизывал красное, потное от жара лицо.

Очевидно, его хозяин тяжело болен. Что-то дикое происходило с хозяином на мосту: он кричал от боли, задыхался и корчился, сбросил с ног сапоги, обмочился, перелез через перила и прыгнул в канаву. Теперь сидит, раскачивается и ноет.

Телохранитель принюхался: в воздухе пахло гарью. Похоже, где-то поблизости жгли бамбук.

Когда я возвращаюсь в фотоателье «Братья Гольдштейнъ», дверь в подсобку плотно закрыта. Уходя, я не до конца ее притворил.

Я достаю из кобуры «вальтер».

За обшарпанным столом сидит Бойко. В одной руке у него фонарь, в другой – лупа, во рту – дымящаяся сигарета с длинным пепельным кончиком. Сопя и щурясь, майор разглядывает под лупой проявленную мной пленку.

Я опускаю ствол.

– Извинений ждешь, капитан? – не глядя в мою сторону, цедит Бойко; пепельный хвостик срывается с его сигареты и осыпается прахом. – Хрен тебе. Не дождешься. Я должен знать, что натворил Деев. Это мой человек.

Он, наконец, поднимает ко мне лицо. В резком свете армейского фонаря оно кажется мертвенно-бледным, с заострившимися чертами.

– Мой человек, понимаешь?! – теперь он орет. – Ты обещал мне играть в открытую! А сам… – майор берет себя в руки. – Особист всегда особист. Ни про шифрованные записи у Деева в сейфе, ни про фотопленку ничего не сказал. От замполита-стукача узнаю…

– А ты, майор, пока меня нет, сюда пробрался играть в открытую? В мои дела нос совать?

Я подхожу к столу и через лупу, чуть подрагивающую в его шершавой руке, смотрю на кадр проявленной пленки. Там сидящая у кромки воды лиса.

– Это мои дела! – Бойко двигает лупу; на следующем кадре лисья голова торчит из воды. – Это мой друг фронтовой в лазарете загибается, пока ты ему дело шьешь! Моих ребят только что закопали!

– Там и моих ребят закопали.

– А по тебе не скажешь. Когда хоронили, ты даже не подошел.

Я застываю. Он даже не представляет, насколько он прав.