Мэл увидел, что меня трясет. Наверно, я даже начала блевать. Он порылся в карманах, достал голубую таблетку. Я помотала головой. Ребенок.

– Да будет тебе. Это просто валиум. Если ты его не примешь, ребенку сделаешь только хуже. Выпей таблетку. Возьми себя в руки! Слышишь, что я говорю?

Я кивнула. Презрение в его глазах меня отрезвило. Я успокоилась еще раньше, чем подействовала таблетка.

– Лапша сказал тебе, что я сниму пробу с дури. Если она хорошая, я так и скажу, и ты просто возьмешь шарик и уедешь. Знаешь, куда его засунуть?

Я знала, но ни за что бы туда его не засунула. А если он лопнет и все попадет в кровь ребенка?

Мэл – дьявол, а не человек – читал мои мысли:

– Если ты не засунешь шарик поглубже, я тебе его сам засуну. Он не порвется. Твой ребенок сам запечатан в пакет, куда наркотики попасть не могут, защищен от всей мерзости внешнего мира. А вот когда он родится, милочка… это будет уже другая история.

Мэл наблюдал, как Ла Нача взвешивала пакет, взял его, кивнул. На меня она ни разу не взглянула. Я смотрела, как Мэл ширяется. Положил вату в ложку, налил воды, посыпал сверху коричневым героином, сварил его. Наложил шину на руку, попал в вену, кровь пошла вспять вверх, потом хлынула вниз, шина свалилась, кожа на его лице мгновенно натянулась. Он был в аэродинамической трубе. Призраки уносили его по воздуху в другой мир. Мне хотелось ссать, меня рвало.

– Где туалет?

Ла Нача показала на дверь. Туалет я нашла в конце коридора, по запаху. Вернувшись, вспомнила, что Лапша велел не оставлять Мэла одного. Он улыбался. Передал мне презерватив, скатанный в шарик:

– Ну, давай, драгоценная моя, счастливого пути. А теперь иди, засунь его поглубже, как хорошая девочка.

Я повернулась спиной, сделала вид, будто засовываю шарик между ног, но на самом деле просто запихнула его в трусы, которые были мне малы. Выйдя за дверь, в темном коридоре переложила его в бюстгальтер.

Я спускалась по лестнице медленно, как пьяная. Было темно, грязно.

На втором этаже я услышала, что внизу распахнулась дверь, донесся уличный шум. По ступенькам взбежали двое мальчишек. “Fнjate no mбs!”[244] Один прижал меня к стене, другой схватил мою сумку. В ней ничего не было, кроме нескольких купюр и косметики. Все остальное лежало у меня в куртке, во внутреннем кармане. Он ударил меня.

– Давай ее отдерем, – сказал второй.

– Как? У тебя член – четыре фута?

– Разверни ее, bato[245].

Когда он стукнул меня снова, где-то открылась дверь, и по лестнице сбежал старик с ножом в руке. Мальчишки развернулись, убежали обратно на улицу.

– Вы чувствуете себя нормально? – спросил старик по-английски.

Я кивнула. Попросила его меня проводить:

– Надеюсь, на улице ждет такси.

– Подождите здесь. Если оно там, я скажу дать три гудка.

Мать тебя учила, что нужно всегда быть настоящей леди, думала я, гадая, что требует этикет в таких случаях. Предложить старику денег или нет? Не стала предлагать. Он широко улыбнулся беззубым ртом, открывая передо мной дверцу такси: “Adiуs”.

* * *

В маленьком двухмоторном самолете, летевшем в Альбукерке, меня мутило. Я вся пропахла потом, и той кушеткой, и той обоссанной стеной. Я попросила еще один сэндвич, молоко и орехи.

– Едите за двоих! – улыбнулся техасец в соседнем кресле.

Из аэропорта до дома я доехала на своей машине. За мальчиками съезжу, когда приму душ. Приближаясь по грунтовой дороге к нашему трейлеру, я увидела, как Лапша, кутаясь в свой матросский бушлат, курит, вышагивая взад-вперед.

Весь сник, даже не подошел со мной поздороваться. Я прошла за ним в трейлер.

Он сел на край кровати. На столе разложены все принадлежности, в полной готовности. “Дай посмотреть”. Я передала ему шарик. Он открыл шкаф над кроватью, положил шарик на крохотные весы. Обернулся, изо всех сил ударил меня по лицу. Раньше он никогда меня не бил. Я присела, оцепенелая, рядом с ним.

– Ты оставила Мэла в комнате с этим самым. Так ведь? Так ведь?

– Тут и так столько, что меня бы закрыли на сотню лет, – сказала я.

– Я же тебе говорил: не оставляй его одного. Что мне теперь делать?

– Звони в полицию, – сказала я, и он опять дал мне пощечину.

А я ее даже не почувствовала. У меня начались сильные схватки. Брэкстон-Хикс[246], подумала я. Кто только был этот Брэкстон-Хикс? Я сидела, обливаясь потом, воняя Хуаресом, и смотрела, как он пересыпает содержимое гондона в коробочку для фотопленки. Вытряхнул немножко на вату в своей ложке. Я поняла с омерзительной ясностью: если понадобится выбирать между мной и наркотиками, или сыновьями и наркотиками, он выберет наркотики.

Горячая вода полилась по моим ногам на ковер.

– Лапша! У меня воды отходят! Мне надо в больницу!

Но он уже догнался. Ложка звякнула об стол, резиновая трубка свалилась с его руки. Он откинулся на подушку.

– Хорошо еще, что дурь хорошая, – шепнул он.

У меня снова начались схватки. Сильные. Я сорвала с себя грязное платье, обтерлась губкой, надела белый huipil[247]. Снова схватки. Я набрала “911”. Лапша задремал. Оставить ему записку? Может, когда проснется, позвонит в больницу. Нет. Про меня он даже не вспомнит.

Первым делом он вколет себе то, что осталось на вате – надо же пробу снять с товара, еще немножечко. Я ощутила во рту привкус меди. Хлестнула Лапшу по щеке, но он даже не шелохнулся.

Вскрыла коробочку с героином, держа ее через бумажный носовой платок. Щедро сыпанула в ложку. Добавила немножко воды, потом вложила коробочку в его красивую руку. Опять схватки. Совсем худо. По ногам текли кровь и слизь. Я надела свитер, нашла свою медстраховку, вышла подождать скорую снаружи.

Меня доставили прямо в родовую палату.

– Рожаю! – сказала я.

Медсестра взяла мою страховку, задала вопросы: телефон, имя и фамилия мужа, сколько детей родилось живыми, когда должен был подойти мой срок.

Осмотрела меня:

– Раскрытие полное, головка уже виднеется.

Рези следовали одна за другой. Она побежала за врачом. Пока ее не было, родился ребенок, крохотная девочка. Кармен. Я наклонилась, подняла ее с пола. Положила ее, тепленькую, на свой живот. От нее шел пар. Мы были одни в этой тихой комнате. Потом пришли люди, покатили нас, покачивая с боку на бок, под яркие лампы. Кто-то перерезал пуповину, и я услышала крик ребенка. Стало еще больнее: вышла плацента, а потом мне на лицо напялили маску.