Когда папа вернулся с войны, мы уехали в Аризону, и папа с мамой зажили счастливо. Посадили розы, подарили тебе щенка по имени Сэм, она бросила пить. Но теперь она не знала, как обращаться со мной и тобой. Мы думали, что она нас ненавидит, но это был всего лишь страх. Ей казалось, что это мы ее бросили, это мы ее ненавидим. И для самозащиты высмеивала нас, презрительно фыркала, обижала нас, чтобы мы не обидели ее первые.

Казалось, когда мы переехали в Чили, все заветные мамины мечты сбылись. Она обожала изысканность и красивые вещи, всегда мечтала о приглашениях в круг “лучших семейств”. У папы была престижная должность. Теперь у нас было богатство, красивый особняк, куча слуг, ужины и вечеринки со всеми лучшими семействами. Первое время она иногда выходила в свет, но скоро у нее начались страхи. Не так причесана, не так одета. Она покупала дорогие подделки под антиквариат и бездарные картины. Трепетала перед слугами. У нее была горстка друзей, которым она доверяла; по иронии судьбы, она играла в покер со священниками-иезуитами, но в основном сидела безвыходно в своей комнате. А папа там ее удерживал.

“Сначала он был моим телохранителем, а потом стал тюремщиком”, – говорила она. Он думал, что ограждает ее от бед, но год за годом выдавал ей спиртное строго по норме и прятал ее от всех, и ни разу не обратился к врачам. Мы никогда к ней и близко не подходили, никто не подходил. Она бесилась, вела себя жестоко, иррационально. Мы думали: чего бы мы ни достигли, ей все мало. А ей действительно было досадно, когда она видела, что мы делаем успехи, растем, чего-то добиваемся. Мы были молодые и красивые, у нас было будущее. Теперь видишь, Салли? Видишь, как тяжело ей было?

– Да. Так все и было. Бедная несчастная мамочка. А знаешь, я теперь вроде нее. Злюсь на всех, потому что они живы и ходят на работу. Иногда я ненавижу тебя за то, что ты не стоишь на пороге смерти. Это же чудовищно, правда?

– Ничего не чудовищно, потому что ты можешь сказать мне об этом. А я могу тебе ответить, что я рада, что это не я на пороге смерти. Но мама никогда не могла кому-то что-то рассказать – некому было. В тот день, когда пароход входил в гавань, она думала, что такой человек у нее будет. Мама верила, что Эд всегда подставит ей плечо. Думала, что на Аляске обретет свой дом.

– Расскажи мне про нее снова. На пароходе. Когда у нее на глазах слезы.

– Хорошо. Она швыряет сигарету в воду. Слышно, как окурок шипит, потому что вблизи берега волнение очень слабое. Двигатели парохода, вздрогнув, останавливаются. И тогда, в тишине, под плеск волн, бьющихся об бакены, и под крики чаек, и под скорбный, длинный пароходный свисток судно скользит к причалу, мягко ударяется об покрышки, прикрепленные к пирсу. Мама приглаживает воротник и волосы. С улыбкой всматривается в толпу, ищет взглядом своего мужа. Она еще никогда не была так счастлива, как в этот момент.

Салли негромко плачет.

– Pobrecita. Pobrecita[237], — говорит она. – Если б я только могла с ней поговорить. Если бы я ей объяснила, как сильно я любила ее.

А я… Нет во мне милосердия.

У каждой аптеки в городе стояли десятки старых машин, где на задних сиденьях дрались дети. Их матерей я видела в “Пэйлесс”, “Уолгринс” и “Ли”, но мы не здоровались друг с дружкой. Даже если были знакомы… притворялись, что незнакомы. Ждали своей очереди, пока другие покупали терпингидрат с кодеином – сироп от кашля – и расписывались за него в огромном неуклюжем гроссбухе. Иногда мы вписывали свои настоящие имена, иногда – выдуманные. Я не могла решить, что опаснее. И другие женщины тоже не могли – я это знала без объяснений. Иногда я видела одних и тех же женщин в четырех или пяти аптеках за день. Других жен или матерей наркоманов. Фармацевты тоже были сообщниками, такими же, как и мы, всегда притворялись, будто мы еще не намозолили им глаза. И только однажды… в аптеке на Четвертой улице молоденький парнишка снова подозвал меня к прилавку. Я струсила. Подумала, что он донесет. А он, страшно робея, краснея, извинился, что вмешивается в мои дела. Мол, он видит, что я беременна, и его тревожит, что я беру столько сиропа от кашля. В сиропе высокое содержание спирта, сказал он, и я легко могу стать алкоголичкой, сама того не заметив. Я не сказала, что беру сироп не для себя. Сказала “Спасибо”, но у меня из глаз потекли слезы, и я выбежала из магазина, потому что мне хотелось, чтобы к рождению ребенка Лапша слез с иглы. “Мама, ты чего это плачешь? Мама плачет!” – Уилли и Винсент прыгали на заднем сиденье. “Сядьте! – я стукнула Уилли по башке. – Сядь. Я плачу, потому что устала, а вы не хотите сидеть смирно”.

В городе перехватили крупную партию, в Кульяакане – другую, еще крупнее, так что в Альбукерке сейчас вообще не было героина. Лапша первое время говорил мне, что снизит дозу на сиропе и продержится, и через два месяца, когда родится ребенок, будет чистый. Я знала: он не сдюжит. Его ломало, как еще никогда раньше, и вдобавок он сорвал спину на стройке. Хорошо еще, что ему платили пособие по нетрудоспособности.

Он стоял на коленях и разговаривал: до телефона добрался ползком. Знаю, знаю, я же ходила на собрания. Я тоже больная – я его пособница, со-зависимая. Я только одно могу сказать: меня переполняла любовь, жалость, нежность. Он такой тощий, такой чахлый. Я была готова на все, лишь бы он не мучился. Я встала на колени, обняла его. Он повесил трубку.

– Мона, кранты. Бето замели, – сказал он. Поцеловал меня, прижал к себе, подозвал детей, обхватил их руками. – Эй, мужики, помогите своему старику, будьте моими костылями – иду в сортир.

Когда мальчики отошли, я зашла в туалет, прикрыла дверь. Его так трясло, что мне пришлось самой вливать ему сироп в рот. От запаха меня замутило. Его пот, его говно, весь трейлер провонял гнилыми апельсинами – от сиропа.

Я сготовила мальчикам ужин, и они сели смотреть “Агентов А.Н. К. Л.”[238]. В школе все ребята ходили в ливайсах и футболках – все, кроме Уилли. Этот третьеклассник носил черные брюки и белую рубашку. Причесывался под того блондина в телевизоре. У мальчиков была крохотная комната и двухъярусная кровать, вторую спальню занимали мы с Лапшой. Я уже поставила колыбельку в ногах нашей кровати, во всех свободных уголках трейлера разложила пеленки и ползунки. У нас был свой участок – два акра в Корралесе около дренажной канавы, в тополиной роще. Сначала мы планировали, что начнем строить свой саманный дом, посадим овощи, но, как только мы купили землю, у Лапши снова началась ломка. Он еще работал на стройке, почти без перерывов, но с нашим собственным домом все заглохло, а теперь зима на носу.

Я налила себе какао, вышла, села на ступеньку. “Лапша, иди посмотри!” Не отозвался. Я услышала, как откупоривается еще одна бутылка сиропа. Закат был великолепный, яркий до пошлости. Необъятные Сандийские горы – густо-розовые, скалы в предгорьях – красные. Тополя на речном берегу пламенели желтым. Уже восходила луна персикового цвета. Что ж со мной такое? Снова слезы. Терпеть не могу любоваться красотой в одиночестве. И тут он пришел, стал целовать в шею, обнимать обеими руками.