А ещё в Сталинграде в один из критических дней сражения, попав под обстрел и оказавшись у стены разрушенного дома, командующий 62-й армией Василий Иванович Чуйков не сдвинулся с места, когда сопровождавшие его офицеры бросились в укрытие. Что происходило в душе командарма под градом пуль и осколков, мы никогда не узнаем. Он стал молиться о помощи словами сотворённой им молитвы. Позже его дочь показала текст священнослужителям. Молитва не отвечала церковным канонам. А важно ли это? Кажется не важным и то, что крестился Чуйков не троеперстием, а крепко сжатым кулаком правой руки. Но какая всем нам разница, как и какими словами он молился, если произошло главное – Бог услышал…

Поздним вечером 22 октября 1942 года из своего кабинета Сталин по телефону разговаривал с Василевским.

– Претензии к представителю Ставки у вас есть? Может быть, нарекания? – спросил Сталин.

– Никак нет, товарищ Сталин, – ответил начальник Генерального штаба.

– Я слышал, что наш представитель незаслуженно обидел члена Военного совета Волховского фронта.

– Товарищ Сталин, я считаю, что товарищ Мехлис не тот человек, которого можно незаслуженно обидеть, – сказал и сам испугался двусмысленности сказанного Александр Михайлович.

– Я тоже так считаю, – почти сразу ответил вождь. – Значит, претензий к генералу Суровцеву у вас нет?

– Никак нет.

– Вот и хорошо. А на обиженных воду возят… До свидания.

Осенний вечер на Ладоге был глухим и тёмным. Почти стих ветер. Из-за непроглядного снегопада пришлось нарушить светомаскировку. В луче прожектора, заменявшего фонарь и освещавшего небольшой плац перед штабом флотилии, крупными хлопьями валил снег. Миллионы тонн, казалось бы, невесомого снега висели в небесах над Новой Ладогой и озером-морем. В штабе Ладожской военной флотилии заканчивали работу над сводкой. Суровцев стоял на крыльце, собираясь с мыслями перед предстоящим докладом в Москву. Несмотря на некоторую несогласованность в действиях, итоги операции, факты если и не позволяли говорить о полном уничтожении вражеской флотилии паромов, то позволили сделать вывод о её разгроме. Семнадцать вражеских судов повреждены или захвачены. Из числа вражеского десанта шестьдесят человек убиты и ранены. Нашими истребителями сбито четырнадцать вражеских самолётов. Но самым главным было то, что теперь до завершения навигации противник будет не в состоянии организовать сколько-нибудь серьёзные операции в акватории Ладожского озера.

В тридцати семи километрах от штаба, точно став выше, под колючей завесой снега и ветра, в наступившей ночи гордо возвышался над свинцовой гладью Ладожского озера изрешечённый осколками, весь в пробоинах и ссадинах маяк острова Сухо – маленький символ крепости духа, отваги и мужества. Представитель Ставки словно видел этот маяк. И который раз за последние дни, как наваждение и трагический символ, в его сознании возникал маяк острова Тендра, а затем промозглые, осенние, крымские дни 1920 года.

1920 год. Сентябрь. Москва Ноябрь. Крым

Уткнувшись лбом в холодное оконное стекло штабного вагона, бывший командующий Южным фронтом Михаил Васильевич Фрунзе пытался привести в порядок мысли. Пространство промёрзшего ноябрьского вечера было расплющено низко висящими чёрными снеговыми тучами. Нависая над равниной предгорья, простираясь до пологих вершин крымских гор, тучи, как гигантский пресс, выдавливали из пространства свет. Казалось, что и воздух. Неба точно не было. Ещё минута – исчез и горизонт. То ли чёрные облака действительно опустились на горы, то ли наступившая тьма притянула и накрепко спаяла горы и небо между собой. Тьма какого-то жуткого, апокалипсического свойства захватила крымскую землю.

Он уже не смотрел в окно. Пытался холодным стеклом остудить воспалённую голову. Огонёк керосиновой лампы на столе теперь отражался, как в зеркале. Не отрывая головы от стекла, скосив глаза вправо и вниз, Фрунзе смотрел на отражение пляшущего огонька лампы. Дурные мысли, как ядовитые змеи, продолжали лезть в голову. Они, проникая в мозг, рождали такие же дурные предчувствия в груди. Армия Врангеля была разгромлена. Но ни радости, ни удовлетворения от победы не было. Врангель казался теперь лишь досадным эпизодом. Воевать предстояло с бывшими союзниками. «С Махно всё начиналось, Махно всё и заканчивается.

Начинал с переговоров о совместной борьбе против белых. Сейчас вот придётся воевать с ним самим», – делал вывод бывший командующий. И от этой простой мысли само пространство гражданской войны снова казалось необъятным. Навалившаяся на вагон тьма, казалось Фрунзе, скрывала не только застеленные трупами степи, леса, поля и горы. Во тьме свершались новые чёрные дела, конца и края которым нет и долго ещё не будет. И будет ли вообще? И какая роль отведена в этом продолжающемся ужасе лично ему? «Неужели всё-таки прав Сталин? Неужели всё-таки прав?» – думал Михаил Васильевич. Вспоминался сентябрь. Вспоминалась до мельчайших деталей его московская встреча со Сталиным на Киевском вокзале столицы.

Штабной вагон только что назначенного командующим Южным фронтом Михаила Фрунзе одиноко стоял под застеклённым дебаркадером вокзала. Командующий в сопровождении Сталина и своего адъютанта Сиротинского быстро приближался к часовым оцепления. У всех троих в руках были связки книг.

– Не беги, – то ли попросил, то ли приказал Сталин Фрунзе. – Без тебя не уедут.

– Возьми, – протянул свои книги вышедшему навстречу начальнику караула Сиротинский. И тут же сам забрал из рук Сталина и Фрунзе их книги. Вдвоём с начальником караула, опережая начальство, адъютант быстро пошёл дальше.

– Что-то, правда, набегался я в последние дни, – на ходу расстегивая шинель, перешёл на спокойный шаг Фрунзе.

– А ты спеши не торопясь, – назидательно проговорил Сталин. – Покойный Свердлов как учил?

– Нашел, кого в пример поставить. Товарищ Андрей, по-моему, всегда спешил.

– Вот когда стал спешить, тогда и стал покойным, – невозмутимо продолжил Сталин.

– Юмор у тебя, Коба… Иезуицкий какой-то юмор.

– Главное, не терять чувство юмора. Революции без юмора не делаются.

– Проходи, – кивнул на открытую дверь штабного вагона командующий фронтом.

– А там у тебя курить можно? – спросил своего спутника Сталин.

– Можно.

– Это хорошо. Если в штабе не накурено – там контрреволюцией и изменой пахнет.

Фрунзе давно не видел такого словоохотливого, в добром расположении духа Сталина. В форменной военной фуражке с пятиконечной звездой, в генеральской, добротной, двубортной шинели светло-серого цвета, Коба буквально излучал уверенность, открытость и доброжелательность. Что совсем не вязалось с его характером. Орден Красного Знамени на груди Сталина, время от времени видневшийся за распахнутыми краями шинели, постоянно притягивал взгляд Фрунзе. «Сколько же лет мы знакомы? С пятого лондонского съезда партии. С 1907 года. Выходит, что тринадцать лет», – посчитал командующий. «Тогда же познакомился и с Ворошиловым», – ещё про себя отметил он.