детстве. Но было давно, и я не помню даже, плакал или не плакал у черной ямы. Чужих хоронить не страшно и почти не больно, и плакать как-то не солидно над чужими, если только для пафоса. Я ведь был на работе, за которую платили хорошие деньги. Не за слезы ж мне платили.

Оставалось до отъезда дня три. И случилось то, чего я боялся больше всего на свете — больше скандала с женой — прямое включение. Представляешь, первый раз в жизни прямое включение?! Мы тогда стояли на Ханкале, жили в плацкартном вагоне напротив ментовской группировки. К нам народ ходил всякий. Пили, как водится. В Ханкале в две тысячи первом у плацкарты с журналистами пьянство было поголовным. Пест, сука, пил ведрами. Песту я все прощал, потому что он в принципе был человеком неплохим — великим непревзойденным смелейшим военным оператором. Пест был лучшим — the best.

Менялись съемочные группы трех компаний. Те прилетели на вертолете уже пьяными; эти, одуревшие за две недели, не успели протрезветь, как напились снова.

В горах упал вертолет, сбили.

Я зубрил текст про вертолет и погибших. Текст зубрить нельзя — забудешь обязательно: к прямому эфиру нужно готовиться тезисно. Я стоял перед камерой, как рядовой перед генералом. За камерой шатался Пестиков. Где-то за моей спиной в вагонах инженеры коммутировали надвигающееся как лавина прямое включение. Пошел звук. Через гарнитуру обратной связи — пимпочку в ухе — я слушал переговоры в студии и пытался унять дрожь в коленях. Оставалась минута. Зазвучала музыка, грянул оркестр. Шпигель новостей не оставил мне шансов; спутник над Атлантикой устойчиво держал картинку. Чертов спутник над чертовой Атлантикой! Ведущий озвучил тему. Я забыл как моргать. Сейчас начнется, сейчас… В это время Пестиков у камеры заскучал. Он заскучал именно в тот момент, когда ведущий дал мне слово. За камерой, за спиной Песта, прямо перед моими глазами, был турник — такой высокий, что даже мне ростом под метр девяносто нужно было подпрыгнуть, чтобы ухватиться за перекладину. Пест отвернулся от меня, шагнул под перекладину и с первого подпрыга завис. Он висел, раскачиваясь: попробовал подтянуться — не получилось, решил сделать подъем переворотом. Ведущий зачитал мой приговор: «В горах разбился вертолет… Наш корреспондент…» И я стал говорить: «Сегодня в Чечне разбился вертолет. Он упал…» Пестиков согнул ноги, качнулся по инерции назад… и, черт его подери! отпустил руки. Он рухнул с трехметровой высоты мордой в гравий. Нужно было смотреть в камеру, а я глупо таращился на Песта. Пест корчился в пыли; поднял голову и произнес ту знаменитую фразу: «Да пошли вы все!» Отхрюкался отплевался и побрел прочь. И я забыл текст. Забыл намертво, даже забыл, о чем вообще идет у нас с ведущим речь, забыл, где я и кто я.

Пест ушел, и я остался наедине со своим позором.

«Простите, простите… секунду», — бормотал я.

Секунды позора показались мне вечностью. Ведущий — сообразил, профи — задал вопрос; я вспомнил наконец про вертолет и долопотал до конца: «…военная прокуратура начала расследование случившегося». Грянула музыка на перебивку, и отключилась «обратка». В это самое время на краю Ханкалы рявкнули вечерние саушки. Батарея. Да ни при чем тут были саушки. Просто рявкнули.

Теперь мне смешно, а тогда хотелось застрелиться.

Но меня не уволили, — меня повысили, дали зарплату в две тысячи американских долларов. Не за прямой эфир. Но тогда я не знал за что. И сейчас лишь догадываюсь. Знаю «за что» я — «будущий», но не произнесу вслух, потому что еще надеюсь.

В тему?..

Да — в тему, потому что Пестикова после конфуза с прямым включением и турником прозвали «гимнастом», я же решил, что нужно срочно реабилитироваться, совершить какой-нибудь средний подвиг. Сашка как-то сам собой и подвернулся. Не со зла я — с недопонимания.

Конечно, ты ждала другого объяснения моему поступку, и все ждали. Другая причина должна быть у добра. Она может и есть?.. Но если я начну копаться в своих чувствах, переживаниях, жалостях и состраданиях, то станет неинтересно. Слишком просто — взял так вот с порога и натворил добра! Так не бывает. Общество не привыкло к откровениям вроде этих. Вернее, отвыкло. Для простоты понимания, чтобы не выделяться из толпы, станем считать виновником всех вытекающих впоследствии добрых дел бывалого и смелейшего из всех смелых оператора Олега Пестикова.

Итак, Сашка забил гол. И я решился.

Петюня задумался.

Думает Петюня. Голову сломал: дома хрущоба с дырявой крышей и перспектив никаких; в Германии — баварские немцы, родственники по папе, пиво и колбаски. «Оно, может, Сашке и лучше будет в Москве, чем в Сибири?.. — думал на тот момент Рейхнер. — В Германию Сашку наверняка не пустят — он же полукровка без чистого роду и племени». Почесал Петюня затылок и согласился. Забирай, сказал. Серега Красивый Бэтер шапку пустил по кругу: насобирали солдатских денег пятнадцать тысяч двести рублей. Обмотали скотчем пакет с деньгами. Петюня расцеловал Сашку на прощание, перекрестил, сунул ему за пазуху мешок с деньгами. «Не просри деньги, Сашок!» — сказал. А Сашка все лыбится. Ему сказали б, прыгай в омут, он бы прыгнул. Такой наивный и верующий человек был этот голодранец Сашка.

А кто ж еще?

Давай уж по-честному.

Ни кола у Сашки, ни двора. Подвал и тот затопило водой. Сирота безногая. Сумку притащил с собой. Я глянул, чуть не обмер. Граната! Сашка, говорю, нас же арестуют и посадят. Зачем тебе граната? Он лыбится.

Беда.

Выкрутил я взрыватель и утопил гранату в сортире.

Сашку стал «пытать» корреспондент «Известий». Мне не жалко. Сашки на всех хватит, пишите свои статейки. И думаю про себя — а как про такое не думать! — как обо мне в газете напишут: знакомые прочитают, друзья, коллеги, главный редактор, милая — очень милая дама. И вот прилечу я в столицу, буду сходить по трапу, а у трапа камеры, камеры, микрофоны с логотипами и зарубежные так же. Слава придет ко мне, известность: зарплату положат хорошую, выдадут в личное пользование корпоративный телефон, насчитают премию.

На трезвую голову такое и в ум не придет, а по-хмельному наговариваешь на себя, будто, чтоб суд задобрить: мол, искренне покаялся, не казните строго.

Корреспондент «Известий» наговорился с Сашкой: выходит из вагона, а я курю на сумках, Пестикова жду, когда тот расцелуется со всеми, распрощается. Корреспондент «Известий» мне руку жмет, трясет, благодарит: материал получится супер, супер, супер. Трогательная история со счастливым концом получилась. Он у меня закурить стрельнул, я дал. Собрались мы