Кончился разговор, я спрятал мобильник. Дернулся подвесной вагончик, пассажиры вздохнули с облегчением, и мы поехали к вершине Машука.

Лететь из Пятигорска в Москву страшнее, чем добираться из Ханкалы в Грозный: монотонно, но, главное, от тебя ничего уже не зависит. Я молился. Всю командировку не молился, а тут стал молиться. И крестился незаметно.

Приземлились, слава богу.

Помню стеклянные двери аэропорта: в них отражалась толпа, и я в толпе. Мы шли от самолета, и нас ожидали встречающие. За мной шагали Сашка и Пестиков с камерой. Я знал, что там внутри, за стеклянными дверями, если идти налево, пьют кофе отлетающие; посреди зала шагают парами менты и шныряют таксисты. Тележки с баулами, лыжи, тюки, чемоданы.

Прилетели мы в Москву.

Открылись стеклянные двери, а там была она. Моя жена. Она встречала меня, в руках у нее я увидел огромный букет роз, она любила производить эффект.

Не люблю с вечера мечтать. Как намечтаешь, так ничего из придуманного наутро не случается. Камеры, микрофоны, иностранные журналисты, слава моя. Глупостью все это оказалось. Но и жене я был несказанно рад.

Думаешь, я не люблю свою жену, поэтому и изменяю ей?

Тогда ей было девятнадцать. На встречу в аэропорту она надела тонкое платье с откровенным декольте, а поверх норковую шубку, что я подарил ей. Она вскрикнула и кинулась мне на шею. Ей нравилось переживать за меня, и она много плакала. Плакала одна, когда никто не видит, и также плакала, когда вокруг было много людей. «Это Саша, — сказал я. — Он из Грозного». Жена смотрела на Сашку, не моргая, и даже ротик открыла от удивления. Так детишки в зоопарке смотрят на диковинное животное — не страшное, но случайно выбравшееся из своей клетки. Так она все время потом и чувствовала к нему — как к зверьку. Жалела, как все остальные, наверное.

Погода по прилете в Москву случилась ужасная. Полил страшный дождь. Подул ураганный ветер. Мы бежали с вещами к машине. Я смотрел на голые в тонких чулках ноги жены и в тот момент почти не думал про Сашку, но думал — зачем она в апреле надела шубку? Ведь намокнет теперь. Сашка забрался на переднее сиденье. Мы втроем на заднем: Пестиков, жена с цветами и я. Водитель, добрый малый, помог упаковать вещи в багажник служебной «четверки»; рванул с места сразу живо. И помчался к Москве.

У меня был план. Недели две, пока я буду искать Сашкиных дальних родственников, и пока в редакции «Независимой» телекомпании найдут возможность оплатить Сашкино лечение, как мы обговаривали с военным корреспондентищем и милой — очень милой дамой, он поживет у моих родителей в Подмосковье.

Мы ссадили Пестикова с аппаратурой в Останкине и поехали в Подмосковье.

В Подмосковье дождь прекратил идти.

Жена с моими стариками находились в состоянии, как Соединенные Штаты с афганскими талибами. Поэтому жена пошла к своим, были мы с ней из одного городка, а я и Сашка поехали к моим родителям в девятиэтажный старый дом. Было смешно, когда я с сумками залез в лифт, а Сашка стоял и идти не хотел. «Заходи, — кричу, — не тормози!» А он махнул по пролетам на девятый этаж. Он потом так и не привык к лифту: может, оттого, что лифт был стар, как и мой дом, — скрипел и страшно грохотал дверями. Может, потому, что Сашка боялся закрытых помещений.

«Здравствуй, мама, — сказал я, войдя в свой дом, — а это Саша».

Сашку посадили за стол и накормили. Дочь осторожно входила в кухню и наблюдала за Сашкой. Мне было интересно наблюдать за дочерью. Мне тогда было невдомек, что чувствовали мои старики, — ведь они взяли в дом чужого парнишку, не котенка с водосточной трубы. Жил в моей семье пес. Черный кучерявый и ласковый старик пудель, такой же, как и вся моя детская семья — семья в которой я жил еще в детстве. Теперь, став взрослым, я сделался легкомысленным. Они, мама с папой, всегда мне прощали, если я что делал небрежно, спустя рукава. Я оставил родителям Сашку и заторопился к жене. Мама обиделась, но не показала виду, потому что у них теперь был Сашка. Они были очень ответственными людьми — мои родители. Они снова простили меня.

У Сашки было много старых вещей, их вытащили из сумки и выкинули. Сашка огорчался и не хотел расставаться с драньем.

Сашка был настоящим ребенком в свои девятнадцать лет.

Его поселили в большой комнате на диване.

Дочь жила у своей матери, семью я потерял, но это другая история, как мне кажется… Дочь стала чаще приходить к бабушке — она гуляла с Сашкой. Они брали пуделя и гуляли с ним по нашему двору. Дочь учила Сашку дрессировать пуделя. Пудель лаял и кусался: хватал за руку — придавливал стариковскими зубами несильно. Сашка охал, вскрикивал и отскакивал. Дочь смеялась, грозила пуделю пальчиком и одергивала поводок. Пудель слушался ее. Иногда они ходили в кино. Потом Сашка стал ходить в кино один. В кинотеатре он смотрел фильмы по многу раз. Мама волновалась за Сашкино здоровье. Мамы всегда знают, где болит у бедных мальчиков. Я успокаивал маму: у него с головой не все в порядке, все-таки десять лет на войне, родную мать убили.

Сашка останавливался на перекрестке и наблюдал, как работает светофор. Дочь тянула за поводок пуделя и за рукав Сашку. Сашка ее просил подождать — только красный моргнет, и тогда они пойдут. Дочь говорила ему, что на красный идти нельзя, надо ждать. Идти можно только на зеленый. Дочь сначала строго, но потом ласково смотрела на Сашку: вспоминала мои слова, что «мальчик десять лет был на войне». Она росла понятливой и доброй девочкой.

В семье еще жили кот и кенар в клетке. Кот однажды разворотил клетку и задушил кенара. Сашка, чтобы защитить мою дочь, сказал — не сделал, только сказал, — что кота надо поколотить. Дочь плакала и говорила, что не надо бить кота, потому что он невоспитанный. И они вдвоем, девочка с зареванным лицом и мальчик с черными глазами, ушли из дома гулять с пуделем.

Прошло, наверное, недели две, как Сашка жил у моих родителей.

Однажды вечером я подслушал, как дочь уговаривала бабушку, мою маму: «Бабуля, давай возьмем к нам Сашку навовсе». Так и сказала — «навовсе». Дочь уговаривала бабушку: «Бабуля, я знаю, что он невоспитанный, потому что он десять лет жил на войне и что у него еще маму убили плохие люди».

Десять лет на войне!