я звонил отцу и жаловался, что тетка — не тетка, а дядя — просто пыль. Перед самолетом и после разговора с отцом я выпил двести пятьдесят коньяку. Пестиков напился пива. Мне казалось, что отец был во мне разочарован. Я выпил еще коньяку. О чем думал все это время Сашка? О том, что счастье — это когда кино, светофор и мороженое; что счастье это — старик пудель, моя дочь, мягкие простыни и кукла Настя. Я в самолете всегда трезвею перед посадкой, особенно если летим в рассвет.

Когда отбирают счастье — грустно.

Пришло время, и Сашка должен был ехать в дорогую клинику. Моя мама укладывала вещи в сумку: стопкой выглаженные трусики и майки — все новенькое из модного подмосковного магазина; рубашки с перламутровыми пуговицами. Брюки, носки, зубная щетка, две зубные пасты. В отдельном пакетике ушные палочки и бумажные салфетки на всякий случай. Дезодорант. Одноразовые бритвенные станки. Махровые полотенца и розовые полотенца для лица. Две пары новых теплых колготок, какие носят дети или старушки. Дочь протянула куклу Настю: «Пусть с ним спит в дорогой клинике», — сказала моя дочь. Мама не хотела класть в сумку Настю. Дочь заплакала. Сашка не видел, как плакала моя дочь, — он курил на лестничной площадке. Ему разрешали курить, он был уже взрослый, совершеннолетний.

Пришла служебная «четверка», водитель позвонил в дверь. Сашка сразу вскочил со своего дивана: он испуганно смотрел на мою маму и мою дочь: он хотел расплакаться, но не знал, как это сделать. Он засмеялся, стал хватать мою дочь за руки и трясти, как бы говоря: спасибо, спасибо, спасибо! Но вслух он не говорил, а только скалился некрасивым ртом, клацал кривыми желтыми зубами.

Я даже подумал, что он замерз. Но было тепло.

Мы вышли на улицу. Было начало лета.

Сашка так и не привык к лифту, — сбежал вниз по ступенькам.

Сели в машину. Сашка на переднее сиденье. Но вдруг выбрался из машины, чуть не упал, и пересел на заднее, обернулся. И глядит через стекло, глядит. Мы поехали. Там у подъезда остались моя мама, дочь и пудель.

Машина свернула за угол, выехала на широкую улицу, и мы понеслись мимо зеленых светофоров, кинотеатра, палатки с мороженым — прямиком к Москве, где были лучшие клиники и лучшие врачи. Про врачей я сказал Сашке по дороге. Он клацнул зубами — как усмехнулся в ответ; прижался щекой к стеклу.

Он не плакал даже, когда мы с ним стали прощаться.

Лучшая больница называлась сокращенно заглавными буквами: «Цэ» и «Тэ». Центральный Институт. Палаты белые, просторные. Ходили туда-сюда по палатам врачи в чистеньких халатах — ладошки в кармашках. Лампочки в палатах горят все до единой. За окном росли высокие тополя, которые сажали, наверное, лет тридцать назад. За тридцать лет они окрепли: когда поднялся ветер, я убедился, какие они крепкие, мощные. Тополя шатались, гнулись, бились ветвями в окна Сашкиной палаты, трещали, но не ломались.

Врач указал на место.

Сашка сразу подошел и сел на свою кровать у окна.

Я принялся вытаскивать из сумки продукты и говорю ему: тут йогурт твой любимый, тут супчик в термосе, это яблоки, это вилка, это бутерброды с сыром и ветчиной. «Смотри, — говорю, — кладу все на верхнюю полку, а бананы на нижнюю. Зубную щетку, „мыльно-рыльные“ в выдвижной ящик. Смотришь?» Молчит Сашка, только клацает зубами, будто холодно ему. Я встал и форточку закрыл. Сосед по палате недовольно задышал, схватился руками за поручни и вытащил из-под одеяла безногое по бедра тело. Бросил себя в коляску и поехал к выходу. Я понимающе заработал желваками. Откуда, братан? Где подорвался? Сашке киваю: твой кореш будет — оттуда! Сосед подъехал к двери и сказал, что он с детства инвалид, а форточку у них не принято закрывать, потому что душно. И недовольно хлопнул дверью, когда выезжал. Я перестал работать желваками, выложил все продукты, последней куклу Настю. Я смутился от вида оранжевой куклы и посадил ее к подушке, чтоб не очень бросалась в глаза. И протянул Сашке руку, чтобы попрощаться окончательно. Он будто не видит. Я потряс его за руку и вышел, сказал на прощание: «Завтра еду в Грозный, передам от тебя привет саперам: Буче, Косте Романченко, Мишане, Витьку „Тэ72“, Каргулову, Красивому Бэтеру. Помнишь их?»

Помню, помню его желтые зубы…

Он сколько не чистил зубы, все равно пахло у него изо рта.

Мне неприятно теперь об этом вспоминать.

В коридоре висели на стенах плакаты — как нужно бороться с разными инфекциями. Я остановился и стал читать, но остановился для того, чтобы подумать, не забыл ли я чего сделать или сказать. Тогда я и вспомнил про врача в халатике. Дернул за ручку дверь и вошел в ординаторскую.

Врач носил очки, и я прозвал его очкариком. Он был похож на студента, и я прозвал его студентом-очкариком. У врача было белое лицо и румяные щеки. Мы стали говорить про Сашку. Он несчастный мальчик, он десять лет на войне, пожалейте его! Пожалеем. Ему иногда снятся нехорошие сны — ему мать сниться; его мать убили, она ему сниться мертвой. Это нехорошо, но что же поделать — пожалеем. Он, знаете, привык к дому: к пуделю и дивану; у него там, у моих родителей, появился свой дом, и, представьте, теперь он снова оказался один — пожалеете? Пожалеем, пожалеем, ну, пожалеем, раз так. Врач покраснел щеками, тер себе по подбородку и незаметно сначала, а потом заметно глядел на часы. Скоро я вернусь, только съезжу «туда» — мне надо! И вернусь к нему. Я поработал желваками. Мои родители станут его навещать, станут навещать: привезут ему гостинцев и чистое белье, — у него теперь есть чистое белье. Представляете, какое это счастье иметь чистое белье?

Пожалеем!.. За него же заплачено долларами. Так сказал мне доктор. Извинился, что ему надо идти — у него больные.

Я уехал.

На следующий день я улетел на Кавказ.

В Минеральных Водах нас встречал Капуста на «булочке». Мы катились по брусчатой дороге, туман лежал в низинах между старыми горбами Терского хребта. Была Ханкала, и было жаркое время года. Мы терпели жару и снимали убитых на войне. Я научился правильно стоять возле вздувшегося синего трупа — с той стороны, откуда дует ветер, а не так, чтобы ветер дул через труп. Тогда жутко пахнет.

В лето 2001-го Чечня задыхалась от жары.

Пятьдесят шесть было на солнце!

Конопля в Ханкале выросла в рост человека. Ее не срезали