В большой комнате на диване сидел Сашка и перематывал культю. Испугался, как я открыл дверь, но потом увидел меня и стал перематывать культю дальше. Он всех пугался кроме меня, я ведь ему как родной стал: единственный, кто связывал его жизнь теперешнюю с той жизнью — матерью и саперами.

Как дела? Говорю. Он — дела? Я — да, дела.

До Сашки доходило на третий день: он бедолага тупенький был — тупой совсем.

Я стал реже думать про него: у меня было много командировок, мне повысили зарплату и определили место в общей комнате, где работали «звезды» и остальные корреспонденты нашей «Независимой» телекомпании. Я был одним из них: почти «звездой», почти святой, почти неприкасаемый, почти небожитель. Я так думал. И все реже и реже я думал про Сашку, — мне хотелось реже думать про Сашку. На этаже, где располагалась наша «Независимая» телекомпания, у лифта приклеили объявление: «Наш корр… привез мальчика… из города Грозного. У мальчика убили маму… Поможем, друзья, бедному мальчику!»

И народ понес.

Люди на самом деле добрые — рождаются все добрыми. Потом их ломает. Некоторых страшно перемалывает. Взглянешь на такого — сразу не разберешь, а как разглядишь, и самому сделается страшно — вот сволочь человек.

Но наши понесли — собрали много денег сироте Сашке безногому.

Синюю культю Сашка ненавидел: наверное, все безногие ненавидят свои обрубки. Врачи, которые лечат эти обрубки, тоже их ненавидят. Потому что от врачей ничего не зависит: можно вылечить триппер и гнойную ангину, вырвать осколок из глаза или пришить ухо, но культя навсегда останется синим обгрызком с дряблой кожей и мозолем, как на пятке.

Сашка держит половину голени. Трет. Трет и стонет тихо, меня совсем не стесняется. Ему больно — погода меняется, падает давление, дожди пошли — ноет культя. Старики знают. Сашка тоже знает. Он берет баночку с вонючей мазью и втирает жирную жижу в культю. Полмышцы голени почти атрофирована, обрубок кости упирается в кожу. Врач, что делал Сашке операцию, плохо сформировал культю. Надо как: кожа обрезается, отворачивается лепестками в разные стороны, мясо наращивается на срез кости, чтобы потом затвердело мясо и стало мозолем — пяткой. Я пообещал Сашке, что на деньги нашей «Независимой» компании ему сделают операцию в лучшей больнице Москвы. И не соврал. Компания была богатой. И доброй. Нашли деньги, подписали договор с лучшей клиникой. Ждали, когда освободится койко-место.

На блестящую от мази культю Сашка натягивает старую колготину.

«Мамина. Она шила», — говорил Сашка.

Он не отдал колготину, когда выбрасывали дранье. Колготина была от детских хэбэшных колготок, или от таких, что носят старушки. Колготина была обрезанная, растрепанная и с дырами. Моя мама постирала, попробовала починить, но дыры не зашивались. Сашка уперся — не отдам! Оставили.

На колготину Сашка надевал протез. Протез был оранжевым, как тело говорящей куклы Насти, любимой куклы моей дочери.

«Завтра еду в Астрахань», — говорю я. «Зачем?» — спрашивает Сашка. «Искать твоего двоюродного дядьку», — говорю я. «Я завтра в кино пойду?» — спрашивает Сашка. «На тебе три тысячи рублей», — говорю и отдаю Сашке три тысячи.

Он взял. На нем были чистенькие джинсы, новенькая рубашка и курточка из модного подмосковного магазина. Он на тысячу рублей мог сожрать мороженого и не кашлянуть.

Вот такой был этот Сашка.

В Астрахань мы отправились по служебным делам: снимали репортаж о браконьерах. Заодно решили поискать Сашкиных родственников. Пестиков скептически пил пиво и матерился, еще плевался и бросал бычки под ноги. Я ему сказал, чтоб он не сорил, потому что Астрахань — это моя родина. Пестиков извинился и громко высморкался в другую от меня сторону. Мы забрались в старые кварталы, где люди жили в деревянных домиках; под ногами было много мусора: фантики от сникерса, дырявые ничьи ведра и дохлая собака. Мы долго искали нужный адрес, наконец нашли. Зеленый забор валился внутрь двора, в заборе не хватало досок. Пестиков схватил одну и отодрал. Я шикнул на него. Пестиков бросил оторванную доску, потом снова плюнул себе под ноги, но попал на ботинок, стал ботинком тереть по штанине. Я даже кашлянул от досады на Пестикова: наступал торжественный момент, а он вел себя как свинья!

Мы долго стучали по забору: сначала негромко, потом кулаками, потом ногами. Пестиков выломал еще две доски. Тогда во дворе залаяла собака. Я сказал, что собака тупая. Пестиков добавил, что хозяева, наверное, тоже идиоты. Я сказал, что не надо думать о плохом: смотри, говорю, погода какая! Было очень жарко. С нас буквально ручьями лился пот.

Сашкина тетка оказалась премерзкой полуистлевшей старухой. Та дохлая собака выглядела лучше. Так сказал потом Пестиков. Сухая, как кривая виноградина, женщина вышла из дома и с порога крикнула нам «чаво хочите?». Сашкин двоюродный дядя, муж этой тетки, дома не жил, укатил в пустыню на заработки. В пустыне строили газовые коммуникации. Так сказала сухая женщина. А про Сашку какого-то они не знают. У них своих внуков двое, а дядька пьет, когда не работает, а не работает он почти всегда. Дети ихние все бедные, и вся семья у них бедная, и соседи тоже. Я подумал, что та дохлая собака была с этого двора. Хозяйка раскричалась. Пестиков потом сказал, что она орала, как резаная свинья. Сухая женщина кричала, что в Грозном они никогда не были, и так далее. Я понял, что Сашка остается у моих родителей на неопределенный срок. Сразу стало холодно, но замокрело-запотело на ягодицах. Пестиков откупорил третье пиво и предложил отодрать от забора еще досок. Я развернулся и пошел прочь. Сзади плелся Пестиков. Вслед нам долго орала Сашкина не тетка.

Моя работа шла своим чередом: зарплату я стал получать на кредитную карту, очень гордился имиджем «обеспеченного». Снова съездил в Чечню. Получил боевые премиальные, посчитал, сколько у меня денег — была круглая сумма. Я тратил, тратил и тратил — купил гитару и компьютер.

Сашка жил у моих.

Командировки доставляли мне удовольствие: я снимал много и хорошо — все репортажи шли на вечерний эфир. Я делал стремительную карьеру. Мне теперь кажется, что родители думали, будто Сашка часть моей карьеры и что они должны еще немного потерпеть, пока я не стану очень знаменит, пока я не стану «звездой». Папа думал, когда же я стану мужчиной. Мама так не думала, она сильно любила меня, и все мне прощала.

Вылетая из Астрахани, в аэропорту