Мы побеждаем. Некоторые трейтре бросаются бежать, не желая рисковать жизнью или, того хуже, столкнуться лицом к лицу со своими самыми жуткими страхами. Мою голову как будто снова готовы раздавить инспайры Мидраута. Я чувствую, как теперь и из ушей сочится кровь. Но дело еще не сделано.

– Всего… один… остался… – бормочу я перед тем, как он бьет меня по плечу.

Я падаю с коня Олли и ударяюсь о булыжник, мое бедро взрывается болью. Я сворачиваюсь, как зародыш.

Все вокруг – кипящая тьма. Потом сквозь ночь прорывается нечто прекрасное. Трейтре, убивший мою мать, наконец-то добрался до меня. Я пытаюсь своей силой отогнать монстра, но он так заполняет мою голову, что я невольно скулю.

Я чувствую, как другие рыцари в мгновение ока возвращаются к своим обычным размерам. Трейтре медленно идет ко мне, как охотник, не желающий напугать раненую жертву. Он подсовывает под меня длинный коготь и поднимает меня, словно я не тяжелее воробья.

Он не дышит, но его шкура горячая.

Я сопротивляюсь, но моя сила на исходе. Я смутно слышу рев Самсона, когда он безо всякой пользы бросается на монстра.

Когти трейтре приятно позвякивают, словно кристаллы.

– Ферн! – кричит Олли. – Думай о маме!

Мама? Но ее здесь нет. Как она может помочь?

– Мама – это ключ, Ферн! Мама – ключ!

Кусочки головоломки начинают складываться.

Женщина по имени Уна Горлойс возникает передо мной. Ее темные волосы струятся, словно она под водой.

– Моя дорогая, – говорит она нежным голосом, и каждый слог впивается в мою голову, потому что это я заставляю ее так говорить. – Дорогая, я так горжусь тобой!

Трейтре замирает, чтобы всмотреться в изображение моей матери. А я, все так же в его когтях, наблюдаю за его глазами, глубокими и черными, и мне они кажутся печальными. Но недостаточно печальными для того, чтобы прорваться сквозь его золотую шкуру к человеку под ней.

– Ферн!

Олли уже рядом со мной. Он не встает перед трейтре, но он здесь, со мной, и только это имеет значение.

– Ферн! Ты понимаешь?

И наконец все то, что я узнала о своей матери, складывается в единую картинку. Морриганы, страх, сожаление и давно умершие друзья.

«Я заявляю право на эту жизнь ради Себастьяна Мидраута».

На эту жизнь, не на эту смерть.

Да, я понимаю. Я протягиваю руку, и Олли хватает ее. Мы теперь точно знаем, что нужно делать.

Собрав последние остатки своей силы, я заставляю маму отвернуться от меня к монстру.

– Ты предала мою девочку, – говорит мама.

Трейтре роняет меня и склоняет голову, как будто стараясь избежать маминого взгляда.

– Ты предала меня, – говорит мама. – И это после всего, что я сделала для тебя.

Трейтре сгибается, царапая камни, как будто в отчаянии хочет провалиться сквозь землю.

– Как ты могла? Как ты могла, Эллен?

И при этих словах трейтре падает брюхом на землю и извивается в конвульсиях. Он корчится, когда начинает съеживаться его золотая шкура, когда отваливаются когти. Шкура осыпается большими рваными хлопьями. И когда из-под деформированной головы показывается человеческое лицо, я вижу кое-кого знакомого. Вовсе не какую-то чужую женщину по имени Эллен, а одного из тех немногих людей, которых я всегда уважала. И прежде, чем я впадаю в забытье от боли, я называю ее имя.

Хелен Корди.

– Эй, сестренка, – где-то рядом произносит сонный голос.

Я с трудом открываю один глаз.

Банальный потолок нашего госпиталя в Итхре стал как-то уж слишком узнаваемым за последнее время. Но на этот раз Олли не сидит рядом со мной. Он лежит на кровати рядом, его голова обмотана бинтами. Что-то плотное давит и на мой лоб. Наверное, и я забинтована.

– Что случилось? – слабым голосом спрашиваю я.

– Все как всегда.

– Кровотечение из носа и ушей?

– И из глаз тоже. Не забывай о глазах.

– Конечно.

Я пытаюсь сесть, но в затылке тут же вспыхивает боль, и я отказываюсь от этой попытки.

– И как долго мы вот так провалялись?

– Почти весь день.

События прошлой ночи наплывают на меня. Изувеченный Райф, только его голову можно узнать. Дрю… кто знает, как он умер? И тело Фебы, кровавые полосы на ее груди, ее молодые глаза, все понявшие. Я отворачиваюсь к стене и больше не сдерживаю слез. Олли сопит, я оборачиваюсь – и вижу, что он прижимает ладони к глазам, чтобы заглушить собственные рыдания.

Горе опустошает меня, и я тянусь к брату.

– Хелен, Олли. Это же была Хелен, – говорю я.

– Эллен. Эллен Кассел.

– Она ведь наш член парламента! И приходила к нам после… после того костра.

– Что?

– Она казалась такой… хорошей, – говорю я скорее самой себе, чем Олли.

Все это кажется бессмысленным. Она же вроде как конкурировала с Мидраутом.

– Она, должно быть, сменила имя, – говорит Олли. – А может быть, у нее всегда были разные имена для Итхра и для Аннуна, как у Рамеша.

– Но как ты сумел понять? – спрашиваю я.

– Я не был уверен, – признается Олли. – Но чувство, которое я испытал, когда был внутри воспоминания о мамином убийстве, казалось уж очень странным. Как будто там были одновременно и ненависть и любовь. А я кое-что об этом знаю.

Он виновато смотрит на меня.

– А потом я вспомнил, как ты говорила лорду Элленби, что мама и Эллен были очень близки.

Я киваю:

– Да, а я вспомнила, что никто не видел тела Эллен и что она была первой якобы убитой. Должно быть, она просто сфабриковала собственную смерть.

Теперь кивает Олли. Но прежде, чем мы можем продолжить трудиться над загадкой, дверь палаты открывается, входит папа с двумя картонными стаканами. Следом за ним появляется Клемми, она держит несколько воздушных шаров с надписью «Поправляйтесь скорее!».

– Олли, я принес горячего шоколада… – Папа замечает, что и я тоже очнулась, и расплывается в улыбке. – Ферни! Привет, тебе моя порция!

– Все в порядке, па. Мы с Ферн поделимся.

Я смотрю на Олли. Он усмехается в ответ. Вот ведь ублюдок. Он же прекрасно знает, что в моем лексиконе слова «делиться» и «шоколад» и близко не стояли.

– Конечно.

Папа смотрит на Олли, на меня, потом снова на Олли. Ставит стаканы на столик между нами и отходит к окну, чтобы крепко потереть глаза.