— Никакая!

— Ладно, ладно, ладненько, — Дидигуров поднялся из-за стола, — я пойду, а ты охолони, подумай. Не барышня ты, а купец именитый! И нечего капризы устраивать!

Легонькой, вьющейся походкой Дидигуров направился к двери и взялся уже за ручку, но вдруг круто развернулся и снова — к столу. И по столешнице — сухоньким кулачком, да с такой силой, что чашки звякнули. И раз, и два, и три! Тихон Трофимович только вздрагивал от неожиданности и все выше вскидывал голову, тараща удивленные глаза — никогда таким сердитым он Степана Феофановича не видел.

— И вот еще! Чуешь?! — под самый нос Тихону Трофимовичу сунул Дидигуров сердитую дулю и далеко высунутым большим пальцем пошевелил для вящей убедительности: — Вот тебе — выйду!

Двери за ним закрылись с грохотом.

Тихон Трофимович оглядел стол с нетронутыми шаньгами и пустыми чашками, полюбовался на захлопнутую дверь, словно впервые все видел, и тихонько захихикал, будто пьяненький — шибко уж забавен был Дидигуров в своем неподдельном гневе.

— Нет, брат, — вслух сказал самому себе, — не отбояришься, до самого упору колготиться придется.

Печально покивал головой, опять же с самим собой соглашаясь, разломил шаньгу и принялся наливать чай. Все-таки Дидигуров по столу кулачком своим не зря стучал — Тихон Трофимович начал перебирать в уме хозяйственные дела, которые срочно следовало сделать, но сбивался и сосредоточиться на них никак не мог, потому что иное беспокоило его сейчас больше всего: припер Боровой их с Петром к стенке, так крепко припер — не вывернешься. Выставил жесткое условие: либо они с Петром отправляются по весне в Мариинскую тайну, либо он их обоих с потрохами сдает полиции. Как Тихон Трофимович с Петром ни ломали головы, ничего дельного, что могло бы остановить Борового, не придумали. А тот, чуя их слабину, с каждым разом напирал все настойчивей. Что делать? Не убивать же его! И пришлось дать согласие. Когда это решение приняли, Петр как будто даже обрадовался, чем донельзя удивил Тихона Трофимовича, который не удержался и спросил:

— Это с какого квасу радость у тебя такая?

— Сам не знаю, Тихон Трофимыч, — отвечал ему Петр, — наверное, скушно мне стало, а тут все-таки живое дело.

— Разбойное, а может и мертвое — вот какое дело, — недовольно бормотал Тихон Трофимович, но бормотал больше для собственной укоризны, потому как прекрасно понимал: будет их Боровой водить на веревочке, как бычков, пока своего не получит.

И не ошибся.

Скоро Боровой пришел с новым условием: надо им с Петром срочно съездить до Мариинска и там оглядеться — куда и как им весной отправляться, чтобы добраться до нужного места. Скрепя сердце, пришлось и на это согласиться. Неделю назад Боровой с Петром отбыли в Мариинск, и до сих пор от них не было ни слуху, ни духу.

Тихон Трофимович дошвыркал чай с блюдца, велел Феклуше позвать приказчика и до самого вечера просидел с ним за бумагами: зима заканчивалась и надо было до точности подсчитать какие прибыли и убытки она доставила. В сумерках, уже при свете лампы, они закончили работу, и Тихон Трофимович со стуком поставил деревянные счеты на ребро. Хорошая зима выдалась! С прибылью.

Он отпустил приказчика, собрал бумаги и запер их в шкаф. Потоптался, не зная, куда себя девать, оделся и вышел на улицу. С неба сыпал мелкий, сухой снежок, дул резкий, пронизывающий ветер и к его лихим посвистам добавлялся протяжный собачий лай. Где-то на конце улицы невнятно звучали пьяные голоса запоздалых гулеванов. Тихон Трофимович прошелся по своему двору, проверил запоры, замки и, вернувшись, сел на ступеньку крыльца. Вздрагивал, замерзая от ветра, стряхивал с коленей мелкую ледяную крупу и было ему так тоскливо и нерадостно, что хотелось задрать голову и завыть, присоединяясь к собачьему лаю.

И снова, как утром, подступило желание — бросить все, уйти куда-нибудь, спрятаться, затихнуть, чтобы никого и ничего не видеть.

Дверь за спиной у него едва слышно скрипнула, под легкими шагами скрипнула снежная крупа. Тихон Трофимович повернул голову: рядом стояла Феклуша, зябко куталась в теплую шаль. Ничего не спрашивала, не говорила, а стояла рядом и смотрела в темноту.

— Ты чего, Феклуша?

— Тихон Трофимыч, давно хочу спросить у вас, — она подобрала юбку и присела рядом на ступеньку, — а Петр Алексеич — он кто?

— Как кто? — развел руками, — Петр Алексеев Петров, человек.

— Я не про то… Он откуда?

— А зачем тебе?

— Да чудной какой-то, он как будто нездешний, он как будто в другой стороне живет…

— Знаешь что, девонька, ты сама у него спроси — в какой он стороне живет… А теперь пойдем спать, время позднее.

Петр, легок на помине, явился назавтра к полудню. Проголодавшись с дороги, он жадно ел, а Тихон Трофимович смотрел на него и с расспросами не торопился, хотя его и разрывало от любопытства — какие известия приехали?

Феклуша принесла свежую, только из печки, стряпню, доложила, что Митрич лошадей распряг и обиходил, а теперь просится съездить в кузню, чтобы подковать пристяжную.

— Пускай едет, — махнул рукой Тихон Трофимович.

— Мне еще… — замялась Феклуша.

— Ну…

— Не знаю, как и сказать…

— Как есть, так и говори.

Не сходя с места, Феклуша прижала руки к груди, и видно стало, что пальцы у нее вздрагивают.

— Да ты не бойся, девонька, — ласково успокоил ее Тихон Трофимович, — говори.

Феклуша вздохнула и призналась:

— Боюсь я… Настращал меня Боровой. Я на улицу выскочила, когда Петр Алексеич приехали, Боровой за ворота вышел, а после вернулся, схватил меня за рукав и давай пугать. Если, говорит, ты не будешь мне все про хозяина рассказывать, я тебя в полицию сдам. Я говорю — за что же меня сдавать? А он лыбится и говорит — найдем за что. И велел мне про вас докладывать, и про вас тоже, Петр Алексеич, — куда ездили, с кем виделись и о чем разговаривали. Деньги мне сунул, сказал, что после еще добавит. Вот они…

Феклуша шагнула к столу и положила на самый краешек два рубля серебром.

— Мог бы и поболе отвалить, — хмыкнул Тихон Трофимович, глядя на деньги, — забери их себе. А что Боровому говорить, мы тебя научим. Ступай, Феклуша, и никому про наш разговор ни слова. И само главно — не бойся, ни един волос с тебя не упадет.

— Я за себя не боюсь, я за вас и… вот, за Петра Алексеича…

— И за нас не бойся. Ступай.

— Уж простите, Тихон Трофимыч, а деньги я не возьму, нехорошие они…

— Возьми, возьми, разменяй помельче и убогим раздай. В церковь пойдешь и оделишь сердешных.

Выпроводив Феклушу, Тихон Трофимович долго молчал и в упор смотрел на Петра. Тот спокойно допивал чай и улыбался.

— Плакать надо, а ты скалишься!

— Рано плакать, Тихон Трофимыч. Это он от боязни, сам боится, больше чем мы.