до поздней ночи принимали гостей, что некоторые только на рассвете с песней пошли искать свои палатки и кареты, и, крепко уснув, не проснулись до очень позднего времени.

Несмотря на это, на утренней мессе епископа Збышка в коллегиате было достаточно верующих, что дало Дерславу пищу для размышления. Спытек тоже в этот день был зол и беспокоен, но настаивал на том, чтобы не приглашать на совет епископа и не знать о нём.

Это дошло до Олесницкого.

На его положении, с этой привычкой к правлению и уважению при Ягайлле, для человека, который победил Витовта, который умел привить во всех почтение к себе и признание своей власти, такое пренебрежение, должно быть, было очень ощутимым. Но показать обиду – это значило быть задетым маленькими людьми, которых Збигнев Олесницкий наравне с собой ставить вовсе не думал.

Только свою дверь он оставил открытой, а из шляхты, собравшейся в большом количестве, многие пользовались возможностью поклониться могущественному епископу, послужить ему и приобрести его расположение. Те все первые выразили ему удивление и возмущение, что, зная о его присутствии здесь, не вызвали его на собрание.

Епископ даже не отвечал на это, не придавая значения. Он говорил с прибывшими об общих делах, холодно, спокойно, точно они его совсем не заботили. Это невозмутимая важность всегда производит впечатление и велит догадываться об остальном.

Весь этот день много говорили о коронации, о малолетстве, о необходимости обдумать будущее, а Дерслав в стороне подговаривал в пользу Болька Мазовецкого.

Однако всё окончилось на том, что ничего не решили и съезд не осмелился разрушить то, что было решено ранее, более торжественно, чем он, вместе с сенаторами, с королём.

Старичок Говорек из Хробрян, который на первый взгляд всеми там командовал и радовался тому, что его внимательно слушали, а его красноречие было оценено, как всегда, почувствовал в конце какую-то жалость, что не мог его продемонстрировать князю Церкви и мужу, равно славившимуся красноречием, как Олесницкий.

Вечером, ничего никому не говоря, старик за другими направился к епископу, с которым раньше был знаком. Олесницкий, зная, какую он играл там роль, принял его со своей обычной епископской важностью, но в то же время с любезностью. Говорек, поздоровавшись с ним, начал сетовать по поводу того, каким трудом он старался сохранить некоторый порядок во время съезда.

– Ваша милость, вы не оказали чести нашему съезду своим присутствием, – прибавил он. – Очень жаль, а я над этим особенно страдаю, потому что тут под боком такой знаменитый муж, а среди нас его не видим… это было для всех унизительным. Вы не соизволили.

– Милый мой пане, – ответил епископ, – вы ведь знаете обо мне? Не стоило вам навязываться, особенно, что среди вас много заблудших овечек. Почему, ежели вы думаете, что я вам могу на что-нибудь пригодиться, не позвали меня, как пристало и следовало? Я обязан своему епископскому сану, чтобы требовать некоторого уважения. Я бы пошёл на собрание и совещание, но я напрасно ждал какого-нибудь слова с вашей стороны. А это всё-таки мне следовало.

Старик слегка смутился.

– А! Потому что это непроверенная молодёжь! – воскликнул он. – Только безумные люди, горячей крови и своенравные! Им нужно многое простить.

– Потому что не знают, что делают, – докончил, смеясь, епископ. – Но о чём же вы договорились? Я хотел бы знать.

Говорку было трудно это описать. Говорили много, но ничего не решили. Всё то, что там Куропатва и другие плели против духовенства, его силе и власти, нельзя было повторять епископу. Старичок путался в рассказе. Епископ долго, молча его слушал, дал ему признаться и похвалиться. Иногда он даже поддакивал Говорку, что доставляло ему большое удовольствие, а что касается вопроса о коронации, епископ специально не открыл ему всей своей мысли; старик думал, может, что задобрил его.

Они беседовали довольно долго, пока Олесницкий не произнёс наконец:

– Вы не позвали меня к себе, я буду к вам более снисходителен, и приглашаю завтра на беседу ко мне. Соберитесь тут. Я хотел бы послушать, чего вы хотите, и поговорить с вами о тех вещах, которые кажутся вам сомнительными. Поэтому я любезно вас приглашаю, уважамый пане, и самых остроумных из шляхты завтра собраться у меня.

Старому Говорку польстило, что епископ обращался с этим к нему, как к голове, поэтому принял это горячо к сердцу и торжественно обещал, что завтра приведёт с собой к епископу главнейших из них. Выйдя от епископа, Говорек поспешил к Спытку и Дерславу, не объясняя им, как дошло до этого приглашения, объявив только, что епископ вызвал его вместе с прочими, которые захотят принять участие в совещании, к себе.

Сначала закричал Спытек:

– А кто для меня такой этой епископ, чтобы звать к себе?

Дерслав равно дерзко ему вторил, крикнул что-то Страш, остальные промолчали. Голоса начали раздаваться несмело. – Всё-таки он сенатор и епископ… что есть, то есть…

Другие пошли за этим голосом. Говорек также советовал умеренность, а раздражать не хотел. Спытек и Дерслав, сильно обеспокоенные, видя, что большинства за собой не имеют, должны были, бубня, замолчать. Наутро решили идти к епископа, ибо это ни к чему не обязывало.

Только тогда Спытек и Дерслав заметили, какую большую ошибку совершили, не позвав епископа на общее собрание, где бы за ними была толпа. К епископу же должны были идти избранные, главнейшие и те, что уже были склонны поклониться ему и послушать его, а потом они могли потянуть за собой остальных. Ошибка была неисправима.

После ухода Говорка Дерслав предложил, чтобы они со Спытком и Страшем не ходили к епископу.

– Это бы значило, что мы его испугались и считали себя проигравшими! – ответил Спытек. – Этого не может быть. Я иду.

Хотя Дерславу это было неприятно, и он должен был идти. Страш объявил, что к клирику не пойдёт. Оставили его в покое. Другие все в страхе, как бы старого Говорка и других более степенных людей он не перетащил на свою сторону, объявили, что пойдут.

Однако весь вечер, как будто предвидели, что будут побиты, Спытек с Дерславом один на другого сваливали вину за то, что не пригласили епископа.

Говорек, проходя вечером по шатрам и домам, собрал как можно больше старых людей, чтобы его сопровождали.

На следующее утро, когда все собрались, под предводительством старого Говорка пошли к дому, в котором пребывал епископ при коллегиате; среди них царило кислое молчание, а на лицах было заметно беспокойство. Спытек и Дерслав хотели присутствовать, и шли с другими, но