разные стороны земляного цвета руки и ноги. Иван сперва вздрогнул от неожиданности, но быстро сообразил, в чем дело. Он подобрался еще ближе и присмотрелся, но и без того все было ясно: одно из тел было покороче, и круглое вроде бочонка, а другие два длинные и худые, но одно с бабьей косынкой на голове, а другое с копной весьма длинных и нечесаных русых волос. У голов их расплывались по примятой траве темные пятна крови. Серафимовна, Марковна и Петро, как и большинство покойников, которых довелось видеть Пуховецкому, лежали безмятежно, словно радуясь скорому завершению своих тягот. Чолак же и Сагындык, напротив, были раздражены, мрачны и громко переругивались, готовые уже, казалось, схватить друг друга за грудки. Видно было, что обоим нелегко на душе, и эту тяжесть они срывают друг на друге. Наконец, обложив брата самыми страшными ругательствами, Чолак принялся стаскивать тела в небольшую ложбинку на берегу ручья и закидывать заранее нарубленными ветками и камышом. Время от времени он останавливался и, уперев руки в боки, поворачивался к Сагындыку, призывая того присоединиться к своей мрачной работе, но тот отмахивался, как будто Чолак отвлекал его от чего-то важного. Чолак еще раз выругался и, махнув рукой, продолжил закидывать тела степным мусором. Сагындык же отвернулся от брата в ту сторону, где должно было находиться заходящее солнце, встал на колени, поднял руки перед собой и высоким, неожиданно красивым голосом, запел молитву.

Глава 4

Нетвердой походкой Пуховецкий вернулся в стойбище, мало уже заботясь о том, видят ли его Чолак с Сагындыком. В степи быстро темнело, начинал дуть холодный ветер, и у Ивана возникло странное желание пойти к могиле и укрыть тела своей ногайской одеждой и мохнатыми кошмами, на которых они пировали с ногайцами, а самому… Самому Пуховецкому хотелось после этого пойти и утопиться в извилистом степном ручье, как бы мало он ни подходил для этой цели. Всего этого Иван, конечно, не сделал, а просто тяжело плюхнулся на кошмы и начал жадно пить из валявшегося там же по-прежнему бурдюка со степным пойлом, стискивая зубы и стараясь влить в себя как можно больше. Краем глаза он видел, как на него, удивленно выпятив черные глазенки и открыв рот, глядели два ногайских мальчугана лет трех от роду. Закончив пить, Пуховецкий хриплым басом забористо выругался на родном языке и грозно глянул на мальчишек. Те, привыкнув, что взрослые им нигде особенно не рады, испуганно потрусили в сторону, время от времени оглядываясь через плечо на загадочного чужака с еще большим удивлением. Тогда Пуховецкий, с раздражением понимая, что выпитое вино хоть и затуманило голову, но нисколько не облегчило его душу, откинулся на шкуры.

Вдруг он почувствовал, что рядом с ним кто-то есть. Обернувшись, Иван увидел Матрену, которая, сидя рядом на кошме, молча, но внимательно его разглядывала. Вот уж кого Пуховецкий меньше всего хотел бы сейчас видеть! Поскольку на воре и шапка горит, Ивану подумалось, что девушка, конечно, знает о судьбе других пленников, и сейчас с презрением смотрит на бравого казака, который, пока его соотечественников режут, как баранов, спасает свою шкуру, завернувшись в шкуры ногайские. Стыд быстро сменился гневом, и Пуховецкий подумал, что не бабье дело в мужские дела встревать, и вообще – негоже прислужнице татарской так на него смотреть. Он резко обернулся и, с какой только мог суровостью, уставился на Матрену. Та улыбнулась. Иван опустил глаза и тоже невольно искривил губы, хотя стало ему совсем не весело.

– Ну, здравствуй, казак. Как день провел?

– Твоими молитвами… Не хочешь? – Иван протянул Матрене бурдюк.

– А давай!

Матрена глотнула немного, но, будучи не так груба, как Пуховецкий, после этого зажмурила глаза и плотно прижала ко рту край платка, стиснув его обоими кулачками.

– А ты и закуси! – Иван по-хозяйски протянул девушке валявшуюся рядом с ним кость с остатками сухожилий и то ли мяса, то ли сала – в темноте было не разобрать. Девушка отмахнулась от такого угощения и даже отвернула голову в сторону.

– Собаки… небось… притащили… – сбиваясь пробормотала она. Видно было, что степная брага давалась ей не так легко, как крымская настойка у москалей. Иван подумал, что он, в его положении, вряд ли может свысока глядеть на собак, и тоже отпил из бурдюка, после чего с удовольствием оторвал от кости изрядно обваленный песком кусок мяса. Он не знал, о чем говорить с Матреной.

– Что хозяева говорят: во сколько тронемся, куда путь держим?

– Они со мной редко советуются. Снимемся ночью, думаю, иначе бы они со сборами не торопились. А сейчас как головню им в улей сунули – видишь, как забегали. Не иначе, весть была – где-то они понадобились. Да идти быстро хотят – от всей рухляди избавляются, не жалеют.

Тут Ивану показалось, что при этих словах Матрена выразительно посмотрела на него, но девушка тут же отвернулась в сторону и махнула рукой в сторону не останавливавшейся ни на миг оживленной толпы степняков.

– А скажи, казак, как ты с ногаями в такую дружбу вошел? Прямо завидки берут. Ни веревок, ни клейма… – Матрена кокетливо поправила волосы рукой, но под их рыжей копной, на виске, Иван увидел небольшой шрам от ожога в виде птичьей лапы.

– Ну, насчет клейма, положим, ты не торопись – не все еще видела! А как с погаными в дружбу войти – этому казака еще с пеленок учат, особое это мастерство. – Иван, над которым пойло из бурдюка произвело-таки действие, заметно приободрился и важно, с казацким прищуром, взглянул на Матрену.

– Нужен я им, вот и берегут. Да и заговорен я, чего уж от тебя скрываться. Не пришло еще мое время на Перекоп идти, и на галеры рано. Да и потом… – Иван заговорщицки огляделся по сторонам и, наклонившись к Матрене, прошептал – Ведь я – царский сын!

Девушка сначала молчала, и как будто слегка покашливала, но потом, не в силах больше сдерживаться, от всей души расхохоталась. Она повалилась на кошму и покатывалась по ней, зажимая рот и издавая из-за этого вместо смеха только тонкий писк.

– Ох, казак, ну благодарствуй! – вытирая слезы краем косынки произнесла она наконец – Последний раз у мамки с папкой дома еще так смеялась. А ты какого же царя сыном будешь: московского или крымского? Или… – тут смех снова стал разбирать Матрену – Может, немецкого кесаря?

Ивану в его хмельной обидчивости совершенно не понравилось такое несерьезное