не слишком больших сил начал бить Ивана по плечу. – Но только сначала – достархан и водка! – строго добавил Чолак и, чтобы слова не расходились с делом, чуть ли не силой влил в Пуховецкого полкувшина ядреной ногайской настойки. Сагындык в это же время услужливо извлек откуда-то несколько тонких круглых кусков мяса и таких же тонких лепешек. Ивану совершенно не хотелось задумываться о происхождении и способе приготовления этих яств, которые он проглотил почти не заметив. Настойка, казалось, пока не оказывала большого действия, и Иван с гордостью подумал, что казака никто не перепьет, тем более слабые на вино степняки. Ему вспомнился, кстати или нет, старинный спор казака с водкой, который он с удовольствием повторил про себя:

"– Кто ты?

– Оковыта!

– А из чего же ты?

– Из жита!

– Откуда ты?

– С неба!

– А куды?

– Куды треба!

– А квиток у тебя есть?

– Нет, нема!

– А вот тут тебе и тюрьма!"

Из жита, или из чего другого делалась оковытая у ногайцев, но Ивана она привела в самое благодушное расположение, и он принялся внимательно рассматривать все вокруг. А окружали Пуховецкого картины самого искреннего и добродушного веселья, без московского зазнайства и казацкого надрыва. Небольшие кучки ногайцев, очевидно семьи, сидели поодаль от костра: неторопливо прикладывались к кувшинам и оплетенным лозой бутылям, так же неторопливо ели, медленно и чинно обменивались мнениями по разным вопросам. Те же, у кого веселье перехлестывало через край, слонялись между этими компаниями, везде встречая самый радушный прием и, разумеется, кувшин или бутыль. Ну а ближе к костру стоял дым коромыслом. В общем, картина эта больше всего напоминала церковные изображения адского пекла, только в более веселом и менее назидательном исполнении. На некотором удалении от костра, достаточном, чтобы не быть обожженными трехсаженным пламенем, расположилась группа музыкантов, вооруженная всеми известными на степи инструментами: цымбалами, гуслями, домрами… Впрочем, музыкального образования Ивана не достаточно было и для того, чтобы различить хотя бы половину. Играл они если и не совсем ладно, то настолько весело и зажигательно, что никакой возможности не было усидеть на месте. Вскоре, почти никто и не сидел: вокруг костра, несмотря на его невыносимый жар, двигалась, приплясывая, толпа ногайцев всех возрастов и в самых разнообразных одеяниях. Задавали тон сильные мужчины, главы семей. Они обычно были более других одеты и, истекая потом, приплясывали неторопливо, вполне сохраняя достоинство. В отличие от этого, старики, дети и женщины не давали спуску ни себе, ни другим. Старые, почтенные ногайцы, сбросив надоевшие овчины, выделывали под молодецкие выкрики такие колена, что всем молодым на зависть. Женщины, в основном незамужние девушки, старались изо всех сил показать товар лицом. Пуховецкий заметил, что некоторых, постарше, раздраженные мужья только что не плетьми отгоняли от костра, что, впрочем, мало вредило общему веселью. Дети же, которых никакие традиции не сдерживали, бесновались без удержу. Вместе с ними, к общему восторгу, плясал и Сагындык, необычные движения которого притягивали все взгляды. Между танцующими мохнатой молнией носилась шаманка, старая знакомая Ивана.

– А пора бы и гопак станцевать! – заметил Пуховецкий, отложив в сторону трубку, и попытался подняться, но тут же пал жертвой ногайского коварства: проклятое степное пойло безжалостно уложило Пуховецкого на обе лопатки.

– Ну что же, а можно и полежать – резонно заметил сам себе Иван, и принялся разглядывать освещенный пламенем ковер листвы над собой.

"Для чего же мы на месте не сидим, зачем скачем, режем да стреляем друг друга?"– размышлял Пуховецкий – "Вот листьев много, им тесно, а все же у каждого свое место, и все, вроде как, для чего-то нужны. Может быть и у нас, у людей, так же, а мы того не понимаем. Хотим все на дереве единственным листком быть…". С этими философскими мыслями Иван крепко заснул, так и не сплясав гопака.

Глава 2

Пробудился Пуховецкий незадолго до рассвета от того, что кто-то тряс его за плечо. Вначале Иван, проснувшись, не хотел открывать глаза – до того дурно и муторно ему было. Он мысленно проклинал себя за то, что, забыв все предосторожности, напился ногайской бурды как чумацкий бык, а ведь на Украине и дитя малое знает, что степная горилка больше казаков уложила, чем татары. Ничего вроде бы не болело, однако и душа, и тело Ивана жестоко расплачивались за вчерашние излишества. Особенно тяжко было то, что Пуховецкий очень мало мог вспомнить из происходившего после явления на лесную поляну Чолака со всеми его припасами (имя ногайца Иван также вспомнил далеко не сразу и с большим трудом). Воображение рисовало ему самые безрадостные картины, и Иван знал, что если какая-нибудь добрая душа его не успокоит, то видения эти будут преследовать его до конца дня, а может и дольше. К этому добавлялась непередаваемая мешанина запахов во рту, из которых самым приятным был привкус навоза. Сам предрассветный час был мрачным и по-степному холодным. Пуховецкий с удовольствием согласился бы быть расстрелянным, если бы перед казнью ему дали поспать еще пару часиков. Но человек, желавший разбудить Ивана, не сдавался, и с безжалостным упорством тряс и тряс Пуховецкого.

– Чего надо? – пробормотал Иван, но вместо ответа мучитель только сильнее начал трясти его. Пуховецкий понимал, что весь ногайский стан крепко спит после вчерашнего веселья, спят и Чолак с Сагындыком, а значит посетитель его – не совсем обычный, и неспроста он явился в такой ранний час. Любопытство одолело Ивана, пересилив его слабость, и Пуховецкий наконец открыл глаза. Первым, что он увидел, была простоволосая и совершенно голая ногайская девка, которая мирно дремала рядом с ним, едва прикрытая кошмой из овечьей шкуры. Пуховецкий тяжело вздохнул и снова закрыл глаза. Хоть на кол сажай, хоть на дыбе растягивай, но Иван не помнил, откуда взялась девушка, и почему она лежала рядом с ним в таком неподобающем виде. Ее присутствие навело Пуховецкого на еще более мрачные размышления. С одной стороны, в ногайских обычаях было ублажать дорогого гостя во всех его потребностях, для чего ногаи не брезговали использовать собственных пленниц и наложниц. С другой стороны, если девушка была любимой дочкой, сестрой или женой кого-то из кочевников, то наилучшим исходом для Ивана было бы сейчас же броситься в заросли и удрать как можно дальше от кочевья во избежание мучительной смерти. Решить же этот вопрос в ближайшее время не представлялось никакой возможности. Выругавшись, Пуховецкий перевернулся на другой бок, и увидел, наконец, того, кто его будил. Это была Матрена – та самая