Но и то сказать: бежать из ногайского стана было некуда, разве что в ту самую степь, откуда чуть живого принесли Ивана кочевники.

С трудом поднявшись и отряхнувшись, Пуховецкий с удивлением обнаружил на себе новую и добротную ногайскую одежду: кожаные штаны, мягкие сапоги и овчинный тулуп шерстью наружу. Все это испускало почти невыносимый запах тех животных, из шкур которых было сшито. Излишне говорить, что Пуховецкий даже смутно не мог вспомнить, когда и как именно он сменил свои отрепья на этот наряд. Однако Иван решил, что даже царскому сыну в его положении не стоит привередничать, и постарался больше дышать ртом.

– Некрасиво, да спасибо! – бормотал он себе под нос – Умеют ногаи гостей принять, не отнимешь.

Он двинулся в ту сторону, из которой доносилось больше всего шума, и вскоре оказался на большой поляне, где еще недавно царило такое безудержное веселье. Сейчас все выглядело здесь буднично и по-деловому. Было видно, что большой лагерь задвигался и приступил к сборам: туда-сюда бегали с большими корзинами и охапками тряпья женщины в длинных бесформенных платьях, коренастые подростки деловито и серьезно катили куда-то деревянные, обитые грубым железом колеса кибиток, а дети поменьше с оглушительным гвалтом перемещались толпой по лагерю, безжалостно уничтожая всяческий порядок везде, где появлялись. Их нещадно бранили и пытались поколотить, но без большого успеха, поскольку, почувствовав опасность, они рассыпались в стороны, словно стайка воробьев, но только для того, чтобы через минуту собраться снова и начать сеять хаос уже в другом месте. Хуже всего приходилось самым младшим, которые по своему возрасту еще не могли быстро бегать – их ловили, немилосердно драли за уши и отправляли сидеть под кибитки. Так что ко всем звукам большого лагеря присоединялся еще и горестный плач увлеченных и брошенных старшими товарищами малышей. Самые маленькие обитателя лагеря были куда спокойнее: они лежали в грубо вытесанных из дерева колыбелях, к которым были прочно примотаны серой тканью или кожаными веревками. Чтобы не отвлекать старших от их дел, рты малышам заткнули большими сосками с творогом, а у тех, что победнее – просто с травой, поэтому те молчали и только любопытно рассматривали всех окружающих большими, маслянисто-черными глазенками. Однако не все обитатели лагеря находили разворачивавшиеся сборы достойным поводом для суеты и забот. То тут, то там, в тени деревьев и кустов сидели по двое-трое, а где и больше, взрослые мужчины, которые пускали дым из трубок, прикладывались изредка к глиняным бутылям и бурдюкам, и вели неторопливые чинные беседы. Вероятно, время наиболее ответственных сборов, требовавших участия воинов и отцов семейств, еще не наступило. Под одним из деревьев заметил Иван и своих недавних знакомых, Чолака с Сагындыком. Чолак был в головном уборе из козлика, с которым он, похоже, не расставался ни при каких обстоятельствах, но лучи уже сильно припекавшего солнца вынудили его, как и Сагындыка, скинуть овчину и рубаху, так что братья сидели полуголыми. В зубах у них торчали трубки, а вид был самый довольный и умиротворенный, из чего Иван сделал заключение, что последствия вчерашних излишеств братья уже успешно побороли. И правда, вскоре Сагындык извлек из под овчины объемистый бурдюк и, сделав изрядный глоток, передал его брату, который даже нетерпеливо приподнялся со своего ложа в ожидании. Завидев Ивана, оба ногайца вскочили на ноги, и подошли его поприветствовать.

– Иван-батир, сегодня день долгий, трудный. В поход собираться будем! – важно заявил Чолак – Так что пока надо сил набраться. Садись с нами, есаул, спешить некуда.

Спешить ногайцы, и правда, не любили, в этом Пуховецкий уже не раз убедился. Когда Сагындык в первый раз потянул ему бурдюк, Ивана чуть не вывернуло, однако он сделал над собой усилие, и уже после первого глотка самочувствие его заметно улучшилось.

– А что, Иван, как думаешь, много еще подо Львовом ясыря осталось? – поинтересовался после долгого молчания Чолак. Сагындык лишь с любопытством и надеждой уставился на Ивана.

– Вам хватит. Только взять еще тот ясырь надо. Крепость сильная, а низовые их брать не горазды. Разве что вы, братчики, подсобите. – Иван криво ухмыльнулся.

Сагындык начал по-тюркски, волнуясь и глядя в поисках поддержки на брата, вновь объяснять Пуховецкому, что кочевье их почти разорено: каждый должен пригнать из похода не меньше, чем по десять невольников, а лучше невольниц, и даже это не дает твердой надежды рассчитаться со всеми долгами. Оба брата надеялись, что удача и Всевышний будут милостивы к их роду, и им удастся захватить красивую, молодую и обученную изящным манерам ляшку. Это представлялось почти невероятным, ибо столь ценная добыча почти всегда доставалась мурзам, а то и самим царевичам-Гераям или хану, но братья предпочитали согревать себя надеждой, поскольку получение такого сокровища не только спасло бы их от долгов, но и сделало бы богатыми – конечно, по степным меркам. Иван вяло успокаивал собеседников, говоря им, что, Бог даст, не просто шляхтянку, но и саму гетманскую дочку удастся захватить, и навсегда прославить свой род. Пуховецкому сейчас совершенно не хотелось болтать с ногайцами, а хотелось лежать спокойно и любоваться красотой речной поймы, да парившими высоко в небе коршунами. Он уже почти начал засыпать, когда оба брата вдруг подскочили с неожиданной резвостью и упали на колени в паре саженей от Ивана, повернувшись лицом на юг – подошло время намаза. Неуклюжий и торопливый Сагындык, в порыве религиозного чувства сбил брата с ног, а потом еще и, потеряв равновесие, завалился на него сверху. Чолак разразился проклятьями, которые и принялся тут же усердно замаливать. Ногайцы творили молитву так же неторопливо, как и делали все остальное, а потому у Ивана было предостаточно времени рассмотреть то, что происходило вокруг. Взгляд его наткнулся на странную троицу, которая если и не больше, то, во всяком случае, полезнее многих занималась сборами лагеря, а теперь, несмотря на время молитвы, продолжала свою работу. Приглядевшись, Иван понял, что это были малороссийские крестьяне: две старушки, по меньшей мере сорока лет от роду, и молодой парень, очень худой и слегка сутулый. Женщины казались здоровыми, во всяком случае, им ничто не мешало двигаться и перетаскивать с места на место тюки, корзины, и прочую ногайскую поклажу. Единственным их недостатком был возраст: для продажи в Крыму они были уже слишком неповоротливы, медлительны, да и, пожалуй, неприглядны. Одна из украинок была высокой и худой, почти как Сагындык, а вторая, напротив, маленького роста и толстой, как бочонок. Молодой же парень, бывший вместе с ними, был безнадежно искалечен: он волочил