возгласами, своею слепою, безусловною похвалою, делают ему больше вреда, нежели самая злая критика. При малейшем замечании на музыку своего кумира, они выходят из себя и решительно объявляют, что одно невежество не понимает гениальности нового его произведения; что оно доступно только истинным знатокам музыки; что в нем скрыты достоинства, непостижимые для толпы, и что масса зрителей не может и не в праве судить о нем»[442].

Долгое время именно Булгарин с подачи «братии» считался «злым гением» и «виновником» в провалах обеих (!) опер композитора. Очевидно, что эта оценка{405} страдала субъективностью и предвзятостью.

Однако, при более подробном рассмотрении свидетельств современников, оказывается, что непосредственно после премьеры отрицательных откликов было не так и много. Часто приводимые высказывания Соллогуба, Керн, Булгакова, Серова о провале оперы относятся к более позднему времени. Все они, как и любой отзыв, имеют субъективную оценку, часто отражающую личное мировоззрение говорящего. К тому же на них влияли и их личные отношения с композитором, часто омраченные обидами и недоговоренностями. Посмотрим, какие отзывы, сохранившиеся в культуре, требуют более критического отношения.

Писатель Соллогуб, не пожелавший когда-то работать с Глинкой над либретто «Жизни за царя», подводил итог премьеры «Руслана» спустя почти 40 лет: «Тут уже положительно нет ни одного лица, в котором публика могла бы принять участие. Вторая опера Глинки далеко не имеет теплоты первой и уже решительно не представляет никакого драматического интереса, хотя в разработке технической, в знании оркестра — признается выше первого произведения. Но именно по недостатку человечности она менее нравится и менее выдерживает представлений, чем „Жизнь за царя“. Можно сказать, что „Жизнь за царя“ — достояние народное, а „Руслан“ — достояние русской музыки, на которой будут учиться музыканты, тогда как и наши правнуки будут присутствовать при представлениях „Жизни за царя“… Каждый отдельный нумер — перл, но ожерелья не выходит»[443].

В 1858 году, когда опера «Руслан и Людмила» вернулась на петербургскую сцену после многолетнего отсутствия (об этом чуть позже), Анна Керн побывала на спектакле, и уже от этой возобновленной постановки ей стало «горько и больно». «Дорогие мотивы» звучали, но все целое было искажено. Что вызвало горечь у давнишней подруги Глинки? Как это ни парадоксально, но в первую очередь декорации, те самые, которые вызывали еще 10 лет назад восторг. Большая голова великана так близко поставлена к аван-сцене, что все чудесное и фантастическое, присвоенное ей поэтом, переходило в фарс, считала Керн. Поле, усеянное костями, совсем не похоже на то, о котором мечтал Пушкин. Сражение в воздухе Карлы с Русланом получилось смешной шуткой. «Все было слишком реалистично», — утверждала она в воспоминаниях. Керн подводила итог: «…во время премьеры в 1858 году наслаждалась только музыкой, закрыв глаза»[444]. Вероятно, к ее оценке, высказанной намного позже происходящих событий, нужно относиться снисходительно. Не было ли в ее словах и звучащей в них ностальгии подтекстов тех эмоциональных потрясений, которые они пережили во время отношений ее дочери и гениального композитора.

А может быть, успех?

Булгаков вспоминал, что впоследствии на представлениях «Руслана» театр бывал пустым, всегда приходили только друзья: Одоевский, Гедеонов, Всеволожский, Норов, Кукольник, литератор Каменский, не всегда, но часто Карл Брюллов и он сам. Но эти воспоминания опровергает статистика постановок. С 27 ноября 1842 года по 25 февраля 1843-го, когда начинался Великий пост и театральная жизнь прекращалась, опера прошла 35 раз{406}, то есть ее можно было смотреть каждые три дня. Глинка указывал, что после этих показов он получил около трех тысяч рублей серебром, большую сумму!

Всего до 1846 года, в том числе после перевода Русской труппы в Москву, опера прозвучала 56 раз[445]. Даже Верстовский, директор Московской конторы Императорских театров, считавший оперу слишком «ученой», удивлялся публике: «Говорят скучно, а идут. Это всего лучше»[446].

В истории закрепился анекдот, что на «Руслана и Людмилу» отправляли по указу императора провинившихся военных вместо наказания. Говорили, что музыка настолько плохая, что ею наказывали. Однако если вспомнить «последствия» успеха «Жизни за царя», то окажется, что анекдот говорит о другом. Император направлял, как и на первую оперу композитора, не для наказания, а для воспитания — патриотизма и хорошего вкуса.

Самое объективное описание того, как опера воспринималась публикой того времени, содержится в «Записках» Глинки: действительно, первое представление не принесло такого шумного успеха, как премьера «Жизни за царя». Очевидно, что композитор надеялся на его повторение, но по объективным причинам в 1842 году подобное было невозможно — изменилась историко-культурная ситуация, прежнего патриотизма и мировоззренческого консенсуса внутри общества уже не было.

Но с третьего представления в постановке стала участвовать Петрова-Воробьева, которая привела публику в восторг. «Раздались звонкие и продолжительные рукоплескания, торжественно вызвали сперва меня, потом Петрову. Эти вызовы продолжались в продолжение семнадцати представлений»[447], — с удовольствием вспоминал композитор. Спектакли доставляли ему радость, как и окружение миловидных воспитанниц за кулисами, с которыми он мило болтал во время представления, так что опаздывал на выходы в конце оперы.

Знаменитый Ференц Лист, приехавший второй раз в Петербург, был удивлен таким успехом:

— Твоя опера только в течение одной зимы выдержала 32 показа! Это полная победа! Даже для Парижа — это абсолютный успех. «Вильгельм Телль» Россини в первую зиму выдержал только 16 показов.

В ответ Глинка, как обычно, вскидывал голову, пытаясь справиться с вихром на лбу, и, заложив руку за жилет, шагал по гостиной салона.

Один критик однажды обратился к Гедеонову-старшему:

— Как жаль, что вы издержали так много на постановку оперы Глинки, ведь она не пойдет.

Гедеонов гордо отвечал:

— Совсем нет. Я не жалею. Уверен, что она прекрасно пойдет. А вы… напишите лучше.

В прессе вышли статьи главных критиков — Одоевского, Булгарина, Сенковского. Резонанс в СМИ был значительным.

Только в «Северной пчеле» сообщали об опере, слухах и суждениях более пяти раз. С 8 декабря газета печатала подробный разбор постановки. И несмотря на первые впечатления, в последующих статьях уже не было конца- краю похвалам. Критик газеты Булгарин провозглашал Глинку единственным достойным представителем русской оперы, продолжающим линию Катерино Кавоса (именно этот композитор считался выдающимся русским классиком до Глинки). Показательно, что автор статьи в «Северной пчеле» не упоминал ни одного другого русского композитора, сочиняющего музыку в это время. Никто не может встать в один ряд с Глинкой, по мнению Булгарина. Он «единственный народный композитор»[448]. «Всякий русский от всей души поблагодарит его в обрабатывании почвы, которая без него заросла бы тернием»[449]. Булгарин подводил итог: «Глинка достиг двумя своими произведениями такой известности и славы, что ничьи панегирики