в депрессию и даже плакала. Вести о том, что ребенок здоров, всякий раз делали чуть легче камень на ее душе. Но тон, которым с ней говорила мама, был совершенно убийственный. Отрешенный, чужой.

Наступил апрель; мама смягчилась. Даже несколько раз сама позвонила хозяйке и попросила позвать Сашку. Звонила она по вечерам, как раз тогда, когда Сашка сидела над активатором. Выныривать из работы было так неприятно и трудно, что Сашка попросила хозяйку никогда не звать ее к телефону.

– Ма, я сама буду звонить. Тут просто неудобно… понимаешь…

– Хорошо. Жду звонка.

С каждым днем делалось все теплее. С утра до вечера в синем небе над Торпой светило солнце. Сашка бродила одна, в хорошем настроении, и однажды, возвращаясь домой, встретила Дениса Мясковского.

Тот ждал ее у крыльца со львами. Явно ждал. Рассеянно гладил по морде того из каменных стражей, который казался веселым.

– Привет. Ты ко мне?

– Нет. У меня окно между двумя индивидуальными… Решил пройтись.

– Ну, гуляй. – Сашка вытащила из сумки светлый ключ с тяжелой бороздкой.

– Погоди. Пару слов.

Сашка обернулась к нему.

Денис в последние месяцы оброс бородой, не очень густой, но курчавой. Борода прикрывала его мягкий подбородок, отчего Денис казался мужественнее и старше.

– Костя ушел от Женьки.

– Что?

– Ушел, теперь у меня живет. Вот уже три дня. А ты ничего не заметила.

– А почему я должна замечать?

– Тебя вообще в институте не видно, – будто не слыша ее, продолжал Денис.

– Правда? Никто не жалуется. Никто из преподавателей, я имею в виду.

Денис покачал головой:

– Ты понимаешь, о чем я. Женька злится, всех наших девчонок восстановила против Кости. Лиза… для нее фамилия Коженников – уже приговор. А ты ушла, спряталась… будто и не на нашем курсе.

– А при чем тут я?

– Все знают, что ты как раз «при том».

– Вот что, – сказала Сашка, моментально вспыхивая, – я с детства не приучена лезть в чужие семейные свары. Милые бранятся – только тешатся, так и передай своему другу.

Она поднялась на крыльцо и вспомнила – вот здесь же, на этом же крыльце он стоял! – Фарита Коженникова: «Нам ли не знать цену словам?»

– Деня, погоди… Я сказала лишнее.

Денис, уже отошедший на несколько шагов, обернулся:

– Ты честно думаешь, что это он меня к тебе послал?

– Нет.

– Просто, это… ему плохо. Женьке хорошо – она своей обидой питается, как паук. А Костя попал… Понимаешь?

– Понимаю. – Сашка взвесила на ладони ключ. – Но помочь сейчас ничем не могу. Пойми и ты.

Денис переступил с ноги на ногу.

– Ясно, – сказал с горечью. – Ты завтра будешь на английском?

– Скорее всего, нет.

– Ясно. Ну, пока, я пошел.

– Привет.

* * *

Сашка поднялась к себе и, не заварив по обыкновению чай, не сняв даже плащ, надела наушники. Села у окна, поставила последний диск Стерха. Плеер работал от сети – когда Сашке надоело возиться с батарейками, она купила зарядное устройство.

В тетради, куда она записывала задания, против сегодняшнего числа стояли номера семнадцать и восемнадцать. Сашка сплела пальцы, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. И впервые за много дней поняла, что тишина – и то, что входит в ее сознание вместе с тишиной, – бьется о стеклянную стену.

Проклятый Денис со своими новостями. Даже зажмурившись, Сашка все равно видела и цветочный ящик, в котором зеленела рассада, и улицу Сакко и Ванцетти, и нарождающиеся в полумраке огни фонарей.

Не будь они однокурсниками – давно забыли бы друг о друге. Во всяком случае, Сашка постаралась бы забыть о Костином существовании так твердо, как только можно забыть человека, которому спас жизнь. Не водить же вечно хороводы вокруг одной и той же пошлости: мальчик девочку любил, а она ему не дала…

Они помирятся, думала Сашка почти с сочувствием. Они будут и дальше вместе нести свое случайное семейное ярмо. Мало, что ли, таких супружеских пар?

Семнадцатый трек заканчивался и начинался сначала. И опять. Фонари на улице разгорались ярче, стихли шаги и приглушенные разговоры, погасли окна в доме напротив. Сашка сидела, как бревно, в наушниках и все яснее понимала, что завтра она впервые за долгое время явится на занятие к Стерху с невыполненным заданием.

Мальчик девочку любил…

Сашка почувствовала уже забытую тошноту. Пошла в ванную, склонилась над раковиной, но тошнота отступила так же неожиданно, как и нахлынула. Значит ли это, что еще не все несказанные слова превратились в золото? Значит ли это, что у Сашки есть шанс?

Стоп.

Выключив плеер и сняв наушники, она снова уселась за стол. Положила перед собой лист бумаги. По памяти, не заглядывая в активатор, нарисовала знак «привязанность». Сверху, не отрывая руки, нанесла «созидание». Портнов учил ее распознавать и складывать знаки; Стерх намекал, что в будущем, курсе эдак на четвертом, Сашка научится изъявлять знаки и тогда вплотную приблизится к своему профессиональному совершенству…

Перед ней на бумаге лежал знак, существовавший в трех измерениях – на плоскости! – и развивающийся во времени. Второй раз в жизни у Сашки получилась такая картинка. Но теперешний символ не был заключен в кольцо, как «слово», которое она сложила когда-то по заданию Портнова. Этот символ жил и развивался линейно, насколько Сашка могла понять.

Она присмотрелась. Символ становился сложнее. Вот он удвоился. И удвоился снова. И еще; у Сашки потемнело в глазах, когда она поняла, что ей это напоминает. Деление оплодотворенной клетки? Рождение мира?!

У нее не было зажигалки, но на каминной полочке лежал коробок спичек. Трясущимися руками Сашка скомкала листок с нанесенным на него знаком, бросила на пустую сковородку и подожгла.

Загорелась бумага. Желтыми отблесками озарились стены. Развернулся оранжево-черный цветок, скорчился и погас. Рисунок превратился в пепел.

Сашка закусила губу. Только бы они об этом не узнали. Только бы не узнал Стерх; формально Сашка ничего не нарушила, но если допустить – на секунду допустить! – что она в самом деле это натворила…

Она представила себе, как горит, сворачиваясь черными лепестками, целый мир. И заплакала – впервые за много дней.

* * *

Она проснулась среди ночи. Или было уже утро? Часы деликатно пробили три. Выходит, что Сашка почти четыре часа проспала за столом, уронив голову на руки.

Она протерла глаза. Огляделась; на сковородке лежал обгорелый комок бумаги.

Ерунда, сказала себе Сашка. Это все мне померещилось от усталости… и от мыслей о Косте. Как сказал бы Фарит, давай считать, что это был сон… Это был сон.

Она выбросила пепел