К тому времени Барни и сам чуть не тронулся рассудком. Он, словно детектив-любитель, днями и неделями занимался тем, что по крупице просеивал туманную историю жизни Майка, выискивая в ней ложь за ложью. «Постепенно я узнавал о нем все больше, но Джоан ничему не хотела верить», — рассказывал Барни[1092]. Она не хотела верить в то, что он лгун и негодяй, даже когда опасная жизнь Майка начала крайне негативно сказываться на ней лично.

Однажды ночью, когда она вернулась в свою мастерскую после очередной ссоры с Барни в баре, ее поджидал у двери какой-то парень, явно под кайфом. Он потребовал встречи с Майком, заявив, что тот должен ему деньги. Вставив ногу в приоткрытую дверь, он расстегнул штаны и ударил Джоан по голове. Джоан пронзительно закричала. По счастью, Барни ушел из бара сразу за женой. Услышав ее крик, он бросился в здание, и нападавший убежал. А позже, когда Джоан посещала Майка в психиатрической больнице Рокленд, ее изнасиловал тамошний санитар. Джоан не стала выдвигать обвинения, только назвала изнасилование «темной стороной любви к Майку»[1093].

Барни очень любил Джоан и был вне себя от ярости, что она позволяет Майку и всякому отребью вокруг него так грубо и жестоко с собой обращаться. Но он признавался: «Способа вытащить ее из всего этого не было. Никакого. Я не мог поверить, но так было». И Барни отреагировал тем, что и сам начал относиться к Джоан жестоко[1094].

Они постоянно сражались: словами, предметами, толчками и тычками. Однажды писатель Джон Грюн и его жена, художница Джейн Уилсон, пригласили Барни с Джоан на ужин. Грюн и Уилсон только что переехали на Бликер-стрит и покрасили стены в белый цвет. Грюн рассказывал:

И вот однажды среди всего этого хаоса на Десятую улицу к Джоан заглянул беспечный и ничего не подозревавший итальянец по имени Лео Кастелли — он хотел взглянуть на ее картины. Как он сам рассказывал, художники тогда собирали работы для выставки на Девятой улице, и он решил посмотреть, что им может предложить Джоан Митчелл[1096].

[1099]

Вокруг высокого подиума густо, словно деревья в лесу, стояли студенческие мольберты. На возвышении полулежала обнаженная натурщица, недвижимая и покорная. Так позировали на протяжении всего предыдущего тысячелетия женщины перед мужчинами, которые использовали краски и уголь для воссоздания их природной красоты на бумаге и холсте. В начале 1951 г. такой моделью была Грейс Хартиган. На первой персональной выставке художницы, прошедшей в галерее «Тибор де Надь» в январе того года, не продалось ни одной картины. Подготовка к ней только увеличила и без того ужасающий долг художницы, и, чтобы хоть немного увеличить то, что она со смехом называла своими доходами, девушке пришлось вернуться к работе натурщицы за 95 центов в час[1100]. Но ее отношение изменилось. Год назад Хартиган, позируя студентам, с почтением прислушивалась к словам преподавателей, которые, бродя среди мольбертов, оценивали старания учеников. А теперь, став куда более опытным художником, Грейс все чаще замечала ошибки в комментариях этих учителей. Так, однажды на уроке живописца Уилла Барнета в Лиге студентов-художников Нью-Йорка Грейс не смогла сдержаться, когда тот, по ее мнению, совершенно неправильно толковал искусство прошлого и принижал заслуги друзей-художников, которыми она искренне восхищалась. Художник и будущий критик Лоуренс Кэмпбелл был на том уроке и вспоминал тот день так:

Сама Грейс вспоминала этот инцидент так: «Признаться, было ужасно неловко стоять там голой и спорить с преподавателем об искусстве. Тогда-то я и поняла, что больше не могу позировать»[1102]. Грейс оделась и ушла. Ли Краснер говорила о Гринвич-Виллидж середины 1940-х годов, что там «были художники, и были дамы»[1103]. А Грейс делила мир на людей творческих и на остальное население планеты. К первым она относила мужчин и женщин, занятых созданием произведений искусства: живописных, музыкальных, литературных — словом, любых. Сама девушка, конечно, тоже принадлежала к этой категории. Красноречивым подтверждением тому стал акт неповиновения в аудитории, оставивший ее без гроша. Впрочем, Грейс в любом случае не могла поступить иначе. У нее больше не осталось времени на половинчатый подход к жизни. Появление на художественной сцене Нью-Йорка ее друзей из второго поколения вдохнуло в эту среду новую энергию — так дети заставляют матерей, отцов и даже и бабушек и дедушек присоединяться к своим безумствам, исследуя мир с юношеским задором. Все вокруг будто стало намного быстрее, напористее, веселее.