Значит, вы ей даже не угрожали, спрашиваю я.

Приди в себя, говорит он. Герберт любил ее настолько, что отказался ради нее от нее самой. Я тебе это уже объяснял два года назад.

Куупер, вспоминаю я, тигры вернулись.

Так что вся эта история с базой данных была совершенно лишней, говорит Росс.

Он не понимает, наверное, он никогда не поймет. Я, в отличие от него, знаю, что она сделала это вовсе не в порядке вынужденной самообороны и уж понятно не ради меня, а исключительно из-за Шерши. Но он покинул ее, а когда он внезапно вновь появился у «Звезды Пратера» и, значит, она не могла больше считать его мертвым, ей понадобилось, чтобы я его застрелил. На мгновение она встроила нас обоих в собственный мир — и все сработало безупречно. Маленькое исправление, необходимое для того, чтобы восстановить знак равенства между реальным миром и ее представлениями о нем. И я ее в этом не виню. Если она хотела видеть Шершу мертвым, то имела на это полное право. А он, мерзавец, жил дальше. Жил в ее мелких и крупных срывах, жил в ее полной неспособности вести мало-мальски самостоятельную жизнь. Остается только надеяться, что он перед смертью успел понять, что это именно она его покарала. Скорее всего, она была самым мужественным человеком из всех, кого мне доводилось знать. И вдруг у меня возникает абсурдное желание попросить у нее прощения.

Закуриваю еще одну сигарету с такой неторопливостью, как будто уж она-то наверняка окажется для меня последней в жизни; малейший жест хореографически четок — начиная со спички и заканчивая первой затяжкой. По завершении ритуала сигарета дымится у меня во рту, как бикфордов шнур, а голова становится бомбой, которая вот-вот взорвется.

Ладно, Макс, говорит Росс, поболтали — и будет. А теперь, пожалуйста, прямым текстом: есть у тебя хоть малейшее представление о том, где Джесси могла припрятать пароль?

Я совершенно не понимал ее, отвечаю я шепотом. Как знать, может быть, я ей еще что-то должен.

Только не реви, говорит он. Да ведь не в нас дело. В базе данных содержится компромат, достаточный для грандиозного скандала на высочайшем уровне. Если он выплывет наружу, с Евросоюзом будет покончено, а вся Европа до самой Атлантики превратится в сплошные Балканы.

И несколько извергов попадут за решетку, говорю я.

Прекрати, Макс. Ты, может, и хочешь умереть, но население целого континента не разделяет твоего желания.

Так уничтожьте сервер!

Разумеется, говорит, если нам все-таки не удастся добраться до материала, мы именно так и поступим. Не откладывая дело в долгий ящик.

Она была тебе сестрой, говорю я ему. Она страдала. А сейчас она мертва.

Об этом я с тобой дискутировать не собираюсь, говорит он.

Какая там дискуссия! Мне больше нечего тебе сказать.

Водит большим пальцем искалеченной руки по скатерти, размазывая лужицу пива. Если он и нервничает, то ничем этого не выдает. Он сейчас само равнодушие.

Ну так что же, спрашивает он тихим голосом. Есть у тебя пароль или нет?

Отвечаю: нет.

Я думаю о женщинах, похожих на муравьев, о Фу и о Фуле, и о том, что мне просто необходимо обсудить это с Кларой, необходимо спросить у нее, что делать, — мы ведь могли бы отыскать пароль и позвонить затем Шницлеру или в Гаагу; Клара получила бы тогда свой диплом, Джесси — свою месть, а Герберт, Росс и многие другие — то, чего они на самом деле заслуживают; на земле стало бы одной гнойной язвой меньше и одним международным кризисом больше, но что такое международный кризис по сравнению с дипломом Клары или местью Джесси! Но мне нужно время все взвесить тщательно и конкретно: где именно могла Джесси хранить пароль, и вообще, какое отношение все это имеет ко мне — к тому человеку, которым я стал в последнее время, — интересуют ли меня еще Балканы, Европа, Человечество. И как быть с Кларой. И чего на самом деле хотелось бы Джесси. Мне надо все продумать.

Чего ты хочешь, спрашивает он. Денег?

Мне, говорю, хотелось бы просто-напросто умереть.

Больше мы ни о чем не говорим. Да так или иначе, в кафе осталось уже слишком мало воздуха, чтобы по нему распространялись звуковые волны, здесь стало невыносимо душно, а я этого даже не заметил. Мы сидим себе и сидим; не уверен, что хоть один из нас способен сейчас думать о чем-нибудь. Сидим, выставив локти на стол, кельнерша, не дожидаясь заказа, подносит нам вновь и вновь напитки, которые мы распиваем. Мы сидим молча, но вместе, примерно так, как стоят рядышком два пустых ведра, и ты с первого взгляда видишь, что — парные, хотя внешнее сходство как раз может и отсутствовать.

Пугаюсь, когда шум, уже какое-то время стоящий на краях моего сознания, становится мне понятен. Снаружи доносится такой грохот, как будто над крышами города разламываются бревна величиной с самолет каждое, треща, как щепки в чьих-то исполинских руках. Серия взрывов заставляет мои веки затрепетать, мою диафрагму — завибрировать. Я спятил, раз проторчал здесь так долго, что-то меня, должно быть, вырубило. Алкоголь!

Ах ты, черт, кричу, Клара! Она же вам больше не нужна!

Не дожидаясь ответа, выскакиваю из-за столика.

Очутившись на улице, какое-то время прижимаюсь к стене, чтобы просто-напросто не рухнуть на тротуар. Никто меня не преследует. Поле моего зрения узко, виски ледяные, голова становится все легче и легче, ей хочется отделиться от тела и взмыть в воздух подобно шарику, вырвавшемуся из детской руки. Фасады домов вокруг меня то сливаются в сплошную линию, то оборачиваются пунктиром, они одеты белым мрамором, ненатурально поблескивающим, как при затемнении. Вот-вот я упаду в обморок. Следующий удар грома метит мне прямо в кишечник, меня страшно мутит, колени у меня подгибаются. Если я сейчас отступлюсь, то со стопроцентной гарантией никогда больше не увижу Клару.

Что-то падает мне на голову. Это первая капля дождя, и величиной она с мячик для настольного тенниса. Я пускаюсь бегом.

Дождь делает человека горбатым и отнимает у него шею. Становится все темнее, причем не постепенно, а рывками, как будто солнце не садится, а рушится из одной бездны в другую и из второй в третью. Машины медленно, с включенными фарами проплывают через лужи вниз по Бурггассе. Я бегу, я перемещаю тело в пространстве, словно оно принадлежит кому-то другому и этот другой — хорошо тренированный марафонец. В такт шагам я работаю руками — строго параллельно направлению бега, следя за тем, чтобы они не сжались в кулаки, иначе возросло бы сопротивление воздуха. На каждом шагу брызги, поднявшиеся из лужи, шлепают меня по коленям. Я слышу, как хлюпают у меня башмаки — хлюпают, но и стучат по асфальту, — и какое-то время спустя в этом стуке начинает слышаться нечто странное: как будто у меня не две ноги, а куда больше, как будто я не один, а великое множество, целая армия. Мы мчимся вперед. Мы опаздываем. Мы опоздаем.