Как-то мне казалось, говорю, что в последнее время нас с тобой кое-что связывает.

Напрасно казалось, говорит. Но могу тебе кое-что сказать. Кое-что по-настоящему важное. Куда важней всей здешней херни. И возможно, ты обрадуешься.

Ну же, говорю, не тяни.

Предложи нам вдвоем вернуться в Лейпциг, думаю я, предложи нам отправиться в Южную Америку или в Гренландию, хотя нет, не в Гренландию, а впрочем, к черту, если тебе так хочется, и в Гренландию, давай опрокинем на стол бокал вина и посмотрим, какой континент напомнит своей формой пятно, вот туда и отправимся.

Молчит еще какое-то время, потом смотрит на меня разноцветными глазами.

Мое дипломное сочинение, говорит она, практически завершено. Вскоре сможешь скачать его из Сети с любого компьютера. Подключайся и скачивай.

Ах ты, блядство какое, шепчу.

Поднимается, разминает спину, а я падаю на колени, выглядит это так, будто мы на качелях. Только я тяжелее. Смотрю на нее снизу вверх. Вовсе не голый череп делает ее такой чужой, а выражение лица, ледяное, спокойное, целеустремленное и просветленное, как по завершении катарсиса.

У меня тоже есть для тебя кое-что интересное, говорю.

Она застывает, демонстрируя мне свое презрение.

Не-а, Макс, говорит она, у тебя больше ничего интересного не осталось; ты фантомная боль собственного существования — и никак не больше.

Я только хочу, говорю я, чтобы ты поняла, что у нас теперь и впрямь есть нечто общее. Потому что в одинаковой мере одурачили нас обоих.

Теперь следует повторная и усиленная демонстрация презрения. Брови сходятся воедино, уголки рта опускаются.

Тебя одурачила я, а меня — Господь Бог, говорит она. Вот в чем разница.

У меня есть для тебя послание от твоего профессора, говорю. Его следует передать методом художественной декламации.

Непонимающе смотрит на меня. Встаю, прикладываю руки к груди и говорю голосом Шницлера.

Макс, вы и впрямь пережили нечто необыкновенное. Но поведайте свою историю профессионалу, А НЕ ДИЛЕТАНТКЕ!

Ее мозг функционирует безукоризненно. Я вижу по ее глазам, что она все понимает сразу. И что-то в ней ломается.

Это, шепчет она, тебе следовало передать мне прямо тогда.

Наступает черед ненависти, вот-вот начнется истерика. У нее позади весьма суровая пора, но в мире всегда найдется что-нибудь, чтобы исполнить роль последней капли в переполненной чаше. Ее пальцы скрючиваются, превращаясь в когти, я готов дать отпор, но она на меня не набрасывается, она впивается ногтями себе в щеки. Только чудом не задев глаз. Растягивает и раздирает себе лицо, как на картине Мунка «Крик», и этот крик не заставляет себя долго ждать. Голос ее похож на визг металла, вгрызающегося в металл, я и сам на пределе, я в последнее время не так-то много спал. И давно уже не бил ее по лицу, вот в чем моя ошибка, это ведь доставляет удовольствие, это лучше секса, куда лучше. Когда ее левая щека становится огненно-красной, а крик затихает, я тащу ее в «домик». Пока я заталкиваю ее в комнату, пес выскакивает во двор. Клара валится на пол где-то возле ящиков с книгами. Защелкиваю дверь снаружи, проворачиваю ключ в замке, ставни на окнах я уже закрыл. И тут она начинает барабанить по стеклам, явно стараясь их разбить.

Макс, кричит она, если ты сейчас смоешься, то еще пожалеешь! МАКС!!!

Его рука выглядит ярмарочной «удочкой», при помощи которой, бросив в прорезь игрального автомата марку, выуживаешь из своего рода аквариума мягкие игрушки, часы и шапки. Сигарету он держит двумя пальцами — большим и мизинцем, — и я поневоле задаюсь вопросом, почему ему нравится держать ее именно левой. Эффект, конечно, отвратительный.

А что у тебя с рукой, спрашиваю.

Отстрелили, отвечает. Странная вышла история.

Где и при каких обстоятельствах, вежливо интересуюсь я.

В Албании, говорит. Производственная травма. Два года назад в ходе тамошних беспорядков случайно застрял на улице, запруженной демонстрантами. Несколько парней извлекли из бункера старые русские автоматы и принялись палить в воздух. Ну, и не все пули попали в воздух.

Значит, в тебя никто не целился?

Нет, смеется. Как будто на меня свалился метеор.

Еще раз бросаю взгляд на искалеченную руку и уже хочу спросить, не поймала ли она пулю в тот момент, когда была вскинута в гитлеровском салюте, но решаю все же воздержаться от этой шутки. Он весь в черном, причем все сидит на нем как с чужого плеча. Хочу спросить его, по ком этот траур, но тут же соображаю сам. По Джесси. Возможно, он не знает, что в данном случае единственно уместным цветом траура был бы солнечно-желтый. Да и выглядит Росс гротескно. Воплощением скорее самой смерти, чем печали по усопшей.

Подходит кельнерша. Росс заказывает нам две кружки пива, иллюстрируя заказ все теми же двумя пальцами, оставшимися на левой. Девица отходит от нашего столика пятясь и позволяет себе отвернуться, только дойдя до стойки.

Ну вот, говорит Росс, а теперь обменяемся информацией.

Только нельзя ли перейти прямо к сути?

С удовольствием. Но сначала объясни мне, в чем именно заключается суть.

Я не знаю, зачем ТЫ пришел сюда, говорю я, но Я пришел исключительно затем, чтобы ты меня застрелил.

Мизинцем левой Росс выразительно постукивает себя по виску.

Ты меня уморишь, говорит. Какой мне смысл тебя мочить?

Я стучу кулаком по столу.

А мне-то что делать, ору. Расстрелять еще парочку ВИТРИН? Донести на вас в ПОЛИЦИЮ? Или, может, СПЛЯСАТЬ для тебя?

Кельнерша неправильно истолковала мою вспышку и уже мчится к нам с двумя бутылками, уже ставит их на стол.

Бокалы, бесстрастно предлагает она.

Обойдемся, шиплю, вали отсюда.

Пить пиво из бутылки все равно что целоваться: длинное тонкое горлышко и мокрые губы. Когда Росс поднимает бутылку, под его черной рубахой четко обозначается ремень кобуры, он не дает себе труда это скрыть. Должно быть, у него имеется и разрешение на ношение. Спрашиваю себя, надел ли он кобуру на ремне на голое тело, и хватит ли у него в критической ситуации времени на то, чтобы расстегнуть рубаху, и зачем ему вообще сейчас «пушка», если он не собирается меня прикончить. Странный он тип, похож на неправильно, но с силой и яростью собранную головоломку — все фрагменты вроде бы пущены в ход, все сложилось, вот только общая картинка лишена смысла.

Дело в том, говорит он, что у тебя почти со стопроцентной вероятностью есть нечто, нам срочно и остро необходимое.

Что же это, спрашиваю. Деньги?

Он замирает с разинутым ртом, потом смеется.

Ах, ВОТ ты О ЧЕМ, говорит. Глупости. Есть только три возможности. Или ты знаешь, о чем я говорю, и все это время просто притворяешься. Или это у тебя есть, но ты сам даже не догадываешься. В таком случае мы считаем важным, чтобы ты так и не узнал, о чем идет речь. Потому что иначе мы ничего не получим или же это обойдется нам слишком дорого.