певца, озабоченный изучением на память этого экспромта. Он всё перепутал, нарушил порядок слов и поместил вино в луну, а луну во флягу. Он не захотел отважиться в тот же день попробовать, какое произведут впечатление его стихи; ему потребовалось ещё пробное повторение, и он просил поэта не удаляться, чтобы снова приняться за работу.

На другой день они сделали привал в Цилехском караван-сарае. Певец поместился там же, не имея другого выбора.

Он побратался со стражей; солдаты нашли, что он добрый и весёлый малый. После завтрака Мари́ сама попросила его прийти и пропеть ещё несколько стихов. Он спел стансы Саади, заставляющие предаваться мечтам после того, как их услышишь, и которые кажутся так прекрасны по своей простоте и глубокой философии, что их пленительный отголосок долго ещё остаётся в ушах. Он пел:

Капля воды упала из облака в море.

Она была совсем ошеломлена, глядя на необъятное море.

Увы! — сказала она. — Что я такое в сравнении с морем?

Поистине, где есть море, там я настоящее ничто.

В то время как она в своём ничтожестве так размышляла, Устрица приняла её в свои недра и воспитала там. Небо успешно закончило дело и довело её до того, Что она сделалась знаменитой жемчужиной в короне государя.

Мари́ протянула свой кошелёк певцу; она любила эту поэзию, сладострастно ласкавшую её нервы, возбуждённые и раздражённые утомлением и треволнениями, перенесёнными в пути.

— Бедный певец, — сказала она, — жизнь его проходит в странствованиях от ночлега до ночлега, без собственного очага, без друзей, среди людей всегда новых и равнодушных, тогда как он сам сеет в народ золото своей поэзии и пурпур своего сердца.

— Таким, а не иным был предок Гомер, имя которого наверно неизвестно, означает ли заложника или слепого, — сказал доктор Робэн. — Он ходил из селения в селение, и пастухи бегали за ним, чтобы послушать его, в то время как он развёртывал перед ними все богатства своей поэзии, которую можно сравнить с вышивкой по золотой канве. А между тем не любовные песни внушала ему муза: он предпочитал воспевать сражения и военные подвиги; что бы он сделал, если бы Эрос, подобно ветру Ноту, вздувавшему паруса галеры, наполнил его сердце, как переполнил моё? Эрос, глава хора сестёр Касталид, вдохнови поэта, который умоляет тебя и сейчас воспоёт красоту своей дамы сердца.

И, бросив на Лизон томный взгляд, Робэн запел гимн Наср из Нишапура. Произведённое им впечатление было самое забавное: при слове «луна» Лизон побледнела, при слове «фляга вина» она сделалась ярко-красной, когда же её щёки были приравнены к солнцу, то она поднялась, побагровев, и воскликнула:

— Он надо мною насмехается!

И звонкая пощёчина опустилась на пухлую щёку доктора, как стая молодых кузнечиков на посевы гречихи.

Это вызвало самый шумный взрыв хохота; доктор же ссылался на чарующее влияние местного характера, нравы восточных народов и авторитет своего учителя-поэта.

Благодаря такого рода приключениям Сюфер, не пробуждая недоверия, мало-помалу втёрся в дружбу к лицам, окружающим Фабра. Они тем менее подозревали Сюфера, что он вносил в свои сношения самую предупредительную сдержанность и всегда был готов сократиться и уединиться. Он сопровождал стражу, как паразит, платя за свой паёк песнями, и вскоре никто не обращал на него внимания, как будто он представлял часть поклажи.

Шесть недель спустя караван прибыл в долину Аракса, совсем близко к источнику Евфрата.

Иногда на Жана нападали минуты уныния, и, бродя под громадными дубами, он обменивался с Мари́ разговорами, в которых высказывал свою глубокую озабоченность.

— Дорогая Мари́, — говорил он, — не сожалеешь ли ты, что захотела меня сопровождать? На какую опасность, на какую крайность я тебя повёл? По правде, я не знаю, что я должен сделать: благодарить ли тебя за твою преданность или сожалеть, что ты отправилась со мною?

— Недобрый друг, — ответила Мари́, — зачем ты со мною так говоришь? Разве я достойна сожаления? Разве ты слышал когда-нибудь, чтобы я выражала жалобы? Напротив, опасность привлекает меня, и я обязана тебе этим новым ощущением. Но если бы даже это было так, то где могло быть мне лучше, как не возле тебя, и чем бы я стала без тебя? Я должна благодарить, что ты позволил мне следовать за тобою.

— Будущее так мрачно, что я дрожу за тебя, — сказал Жан. — Я повсюду вижу врагов: Ферриоля, турок, соединившихся против нас иезуитов и миссионеров — столько людей, которым выгодно моё исчезновение. Тропинка честолюбия усеяна силками.

— Какой ужас! — сказала Мари́, смеясь. — отгони эти мрачные мысли, вместо того чтобы попусту предаваться отчаянию.

И она протянула ему над поводьем лошади свою руку в перчатке, которую Жан поцеловал, сказав:

— Хотелось бы мне менее опасаться, а между тем у меня мрачные предчувствия. Слишком много врагов окружает меня в этой незнакомой и вероломной стране. Я опасаюсь какой-нибудь ловушки и раздумываю, что станет с тобою, если со мной случится несчастье. У тебя останется два друга — в лице Жака и Альвейра, которые будут покровительствовать тебе при твоём возвращении назад, но вас будут ненавидеть за то, что вы были моими друзьями, и неизвестно, остановится ли преследование на мне.

Мари́ заплакала, и так как Жан извинился за свои зловещие предположения, то, овладев собою и гордо выпрямившись, она сказала:

— Нет, не извиняйся, надо всё предвидеть. Если случится несчастье, клянусь тебе, что, несмотря ни на что, твоя миссия будет исполнена, и твой сын и наследник один представит Великому Софи грамоты, вручённые его отцу королём.

Жан восторгался мужеством этой женщины, в которой опасность удесятерила силы. По-прежнему живая и весёлая, она сопротивлялась усталости и, казалось, черпала мужество в самих затруднениях.

Уже два дня они ехали горной местностью. Иногда им попадалось безводное плоскогорье, иногда они ехали под деревьями, то взбирались на вершины, откуда замечали на горизонте возвышавшиеся над всей этой лесной чащей громадные массы, высокие гребни Камбила и Капуджика, на противоположной же стороне — снега Алагоэца, а ближе ледники Арарата, в пять тысяч метров вышины.

Сюфер, выдававший себя за уроженца страны, сделался им необходим. Он доставлял им ценные справки о дороге, по которой предстояло ехать, что увеличивало доверие к нему.

Однажды Робэн неожиданно застал его сидящим под деревом и справлявшимся по такой подробной карте, какую непривычно было видеть в руках бродячего певца. Но, как говорил ещё Эней, когда услышал бряцание оружия в