и велела перевезти их на верблюдах до Эскиля, маленькой деревеньки, расположенной уступами на берегу Тюз-Джольского озера, солёная вода и как бы морской воздух которого через несколько дней отдыха поставили их на ноги. Таким образом они достигли Кайсарии, где не задержались долго.

Пейзажи менялись с приятным разнообразием: то тучные долины с высокой густою травою орошались ручейками стоячей воды, в которой распложались змеи и громадные черепахи; то местность становилась дикой, бесплодной, каменистой, и громадные куски сереброродных скал блестели на солнце; то маленькие розовые цветочки испещряли низкую густую траву, и почва казалась разостланным ковром.

Однажды вечером они приехали в прохладную долину, орошаемую Евфратом. На склонах холмов, покрытых душистыми травами и тысячами цветов, вокруг которых жужжали пчёлы, пастухи пасли стада. Между скалами, обросшими мхом, открывалась природная пещера, которую разделял надвое журчавший ручеёк. Там раскинули они палатки, и Флориза пришла в восторг от красоты этого сельского местечка, которое ещё более украшала её весёлая юность. С беззаботностью счастливой молодости она смеялась, собирала цветы, и звуки её привлекательного голоса соединялись с щебетанием золотистых птичек, колыхавших своим полётом ветви деревьев.

Носильщики лежали, растянувшись на земле между тюками. Лошади и верблюды лежали неподвижно, отдыхая; возле кустарника горел бивачный огонь. Ни Альвейр, ни Флориза более не чувствовали усталости, и вечерняя тишина успокоила их напряжённые нервы. Они сели на гладкой скале; кругом стрекотали сверчки. Вышла луна, и её золотой диск походил на широкую медаль, повешенную на фоне лазоревой ткани. Они молча-любовались некоторое время этой картиной одиночества, сосредоточения и поэзии, и их мысли как бы по безмолвному согласию унеслись к друзьям, от которых давно они не имели известий. Что они поделывали? Где были они? Могли ли они покинуть Константинополь? Найдут ли они их на персидской границе? Не сообщая даже друг другу своих размышлений, они оба имели одну и ту же мысль и следовали за нею, как бы под влиянием чего-то вроде магнетического единомыслия.

Флориза прервала это молчание, сказав:

— Желаю им подобной местности и такой же прекрасной ночи!

Как бы продолжая начатый разговор, Альвейр тотчас же ответил:

— Может быть, они уже не так далеко от нас. Если они отправились, что очень вероятно, через Трапезонт, то, без сомнения, они расположились сегодня вечером позади гор, которые загораживают там наш горизонт,

— А если Ферриоль их задержал, помешал им, окружил их или ещё что-нибудь хуже этого? — заметила Флориза.

— Жан Фабр ловок, он должен выкарабкаться из его когтей.

— Ловок, да, но я не очень доверяю его стойкости. По счастью, с ним Мари́.

— А он колебался взять её с собою.

— Это было бы крайне неразумно. У Мари́ голова крепкая, уравновешенная, пылкая и своевольная, — сказала Флориза. — Он превосходный человек, но слабый; у него только скоропроходящий порыв, минутная вспышка, и им быстро овладело бы отчаяние, если бы возле него не было Мари́, чтобы его ободрить.

— Это — удивительная женщина!

— Она? Это — Мазарини в юбке. Она не знает, что такое значит терять голову. У неё такое хладнокровие, каким обладают не многие мужчины, — ответила Флориза.

— Ты её давно знаешь?

— Довольно сказать: я её лучший друг.

И так как Альвейр её расспрашивал, то Флориза среди курдистанской природы охотно перенеслась к их общему детству с Мари́, протёкшему в Париже, в белошвейной мастерской в улице Сент-Онорэ, куда они приходили вместе по утрам в 8 часов, к болтовне во время шитья, к рассказам тех из девиц, которые накануне с своими приятелями танцевали у Рампоно или в Красивой Мельнице, и к вечернему возвращению домой, когда им приходилось идти по улице под любопытными взорами влюблённых приказчиков в чёрной или коричневой одежде, которые зарились на них, следовали за ними и отваживались предлагать им цветы.

— Я ещё и теперь вижу себя там, — сказала Флориза, — улица узкая, грязная, посредине протекала вода ручьём; в дождливые дни учтивость наших обожателей выражалась в том, что они переносили нас через улицы, чтобы мы не запачкали наших белых чулок, что сберегало нам два су, которые мы отдали бы за доску для перехода через грязь. Я снова вижу низкие двери лавок наших соседей: басонщика и ножовщика, камни, стёртые от трения колёс, а напротив красивую вывеску снадобщика, изображавшую змею, свернувшуюся между железною листвою и державшую в зубах за ручку золочёную ступку; предо мною снова предстают хорошенькие посетительницы г-жи Равно, нашей хозяйки: у нас были комедиантки из Французской Комедии и из балаганов Сен-Жерменской ярмарки. Г-жа Мэльяр была нашей постоянной заказчицей.

— Мэльяр из балагана Мамаши Барон?

— Да, только одна и есть. С ней всегда случались смешные истории. Представь себе: она однажды явилась, как всегда хорошенькая, розовенькая, ещё розовее, чем обыкновенно, и сказала нам при входе: «Я хочу вас угостить совсем свежей новостью. Вы знаете, что со мною вчера случилось? — Нет! Что? Толстяк Гонто очутился в зале рядом с моим мужем, которого он никогда не видел, и, указывая на меня, — я играла в «Арлекине, или Короле Серандибе», — спросил его: «Вы знаете эту белокуренькую?» — Мой супруг не тулузец, чтобы ничего не отвечать, и потому сказал: «Как же мне не знать, ей-богу? Я испытывал в её объятиях тысячи и тысячи наслаждений!» Гонто взглянул на него и, протянув ему руку, сказал: «Я то же могу сказать о себе». С тех пор мой муж обращает на себя всеобщее внимание! Вы больше меня будете смеяться, когда его увидите»! И она захохотала с своей беззаботной непринуждённостью. Ах, хорошие были минуты!

— Не всегда должно быть воздержной!

— Воздержной? Ты можешь сказать — добродетельной, сравнивая нас с дамами современного высшего круга. Мы не были так беспутны, как они, и оставались верны.

— Как же изменились положения обеих вас?

— Фабр стал вертеться около Мари́, приходил за покупками, возвращался снова, приятно болтал и был забавен; одним словом, они понравились друг другу; он нанял ей квартиру, но она не хотела расстаться со мною. В то время у меня был один богатый человек, обеспечивший мою будущность и не надоедавший мне; его заключили в тюрьму со времени появления эдикта относительно откупщиков, и я утешалась в своём вдовстве в обществе Мари́ в её игорном доме, где явился ты, новый Персей, чтобы похитить твою Андромеду. Но кто мог бы подумать, что наше брачное путешествие из улицы Мазарини, с берегов Сены