Чем вызван этот сдвиг? Во-первых, по мере того как проходили десятилетия, а Царство Божье все не наступало, в кругах последователей Иисуса нарастала тревога за так и не воскреснувших мертвых. На некоторое время помогло уверение Павла в том, что недавно скончавшиеся друзья и родные верующих присоединятся к ним в Царстве. Но к моменту появления Евангелия от Луки, более чем через десять лет после смерти Павла, эти уверения потеряли убедительность. Теперь внимательный христианин беспокоился не только о том, воскреснут ли его умершие родные и друзья, но и о том, какой будет смерть до воскресения, ведь вероятность того, что данный христианин пополнит ряды родных и друзей еще до возвращения Христа, быстро возрастала. (Скорее всего, не случайно Лука, первый новозаветный автор, намеками высказавшийся о современном христианском рае, также является первым автором Нового Завета, который слегка умерил надежды на грядущее Царство Божье. Это Царство, по утверждению Луки, «не придет… приметным образом… Царствие Божие внутрь вас есть».22)

Это еще один стержневой момент. Теперь отдачи от спасения не следовало ожидать при жизни, однако она могла появиться сразу после смерти – уже неплохо. Если бы не этот поворот христианского учения, оно утратило бы всякое правдоподобие, как только обнаружилось бы, что Царство Божье и не думает появляться на земле, а многочисленные поколения христиан умерли, так и не удостоившись награды. Но теперь, когда Царство Божье переместилось с земли на небеса, многие поколения христиан предположительно получили свою награду и живущие могли рассчитывать на нее, признав Христа своим Спасителем.

Почему стержневым моментом стало Евангелие от Луки, а не почти современное ему Евангелие от Матфея? Может быть, потому, что Евангелие от Луки – самое «языческое» из синоптических евангелий. Если Матфей зачастую пытается привлечь набожных евреев в ряды последователей Иисуса, подчеркивая совместимость его учения с традиционным иудаизмом, то Лука сосредотачивает внимание на «языческих» неофитах. И если он собирался конкурировать с языческими религиями, ему следовало позаботиться о том, чтобы христианство обладало их наиболее популярными функциями. И мы возвращаемся к Осирису, вратам блаженной загробной жизни23.

Мы возвращаемся также к множеству других богов, потому что Осирис едва ли был единственным богом в Древнем Риме, обладавшим притягательностью такого рода. Хотя официальные боги римского государства не обещали блаженства после смерти, империю осаждали чужеземные культы, которые, заполняя вакуум, завоевывали последователей24. Эти религии спасения проходили под разными марками. Боги являлись не только из Египта, но и из Персии и Греции. В персидских культах души путешествовали между небесными телами и попадали в рай, в греческих им предлагали блаженство Аида – подземного царства, где некогда влачили жалкое существование самые заурядные души, а со временем появились заманчивые «подраз-деления»25.

Хочу ли я сказать, что Лука заимствовал свой сценарий загробной жизни у конкурирующей религии? Если и да, то без особой уверенности. Но у желающих предъявить ему это обвинение доказательства найдутся.

Несомненно, фигурирующее у Луки предание о богаче и бедняке в Аиде имеет осирисовские оттенки. В те времена, когда создавалось Евангелие от Луки, по Римской империи ходила в письменном виде египетская притча о загробной жизни, точнее – о богаче и бедняке, которые умерли и попали в подземное царство. Оба предстали перед судом Осириса. Плохие поступки богача перевесили его же хорошие поступки, и ему достался менее желательный пост. (В притче объясняется: «ось двери» подземного мира «вставили ему в правый глаз и поворачивали в нем всякий раз, когда дверь открывалась или закрывалась». Понятно, что его «рот не закрывался от горьких жалоб».) Бедняк же, чьи хорошие дела перевесили плохие, должен был провести вечность в обществе «достойных душ», вблизи трона Осириса26. Вдобавок он получил одежду богача – «одеяние из царского полотна». (Богач в притче у Луки одевался в «порфиру и виссон».) Мораль: «К тому, кто добр на земле, будут добры и в Аменти (загробном мире), а со скверным там обойдутся скверно»27.

Притча Луки о богаче и нищем не имеет, по-видимому прецедентов в ранней еврейской или христианской традиции28. Значит, действительно есть вероятность, что Лука читал или слышал египетскую притчу и адаптировал ее для христианского применения. Но правду мы, вероятно, никогда не узнаем, и в сущности, дело не в ней. А в том, что неважно, заимствовал Лука эту конкретную притчу из египетского наследия или нет, однако сам тезис – незамедлительное получение награды в загробной жизни – должен был откуда-то взяться, и наиболее вероятный источник – одна из религий, с которой христианство конкурировало на территории Римской империи29.

Среди этих религий лидировала египетская, существовавшая в нескольких вариантах. Вдобавок к основному Осирису имелся Осирис-мутант – Серапис. Несколько веков назад, после завоеваний Александра Македонского, греческие империалисты, желающие укрепить узы с египетскими подданными, объединили Осириса с греческим богом Аписом. Полученный гибрид назвали Осераписом, позднее сократив до Сераписа. В Римской империи Серапису поклонялись наряду с Исидой, которая, согласно египетской религии, приходилась Осирису и сестрой, и женой. К тому времени как Павел написал свои канонические послания христианам в Риме, Коринфе и Фессалониках, в этих городах уже существовали культы поклонения Исиде, Серапису или им обоим30. Чтобы христианство могло успешно конкурировать с ними, что оно и делало, оно должно было удовлетворять тем же психологическим потребностям, что и перечисленные культы.

Эти потребности не исчерпывались вопросом загробной жизни. Основной смысл духовного спасения в христианстве – спасение души от проклятия и вечных мук, в этот термин вкладывается более широкий смысл. Для многих христиан спасением было не только ожидание рая, но и земной опыт, ни с чем не сравнимое чувство освобождения. А то, от чего они освобождались, менялось: в его роли мог выступать просто страх адских мук после физической смерти, а могло и что-то еще, освободиться можно было от порабощающего влияния, например алкоголя, или от беспричинной тревоги и чувства вины. Само освобождение порой оказывалось эффективным. Для многих евангелических христиан вера неразрывно связана с моментом, когда они почувствовали себя «возродившимися» – вероятно, когда вышли вперед, чтобы на виду у всего собрания признать Христа своим Спасителем или во время последующего обряда крещения.

Пожалуй, нет ничего случайного в том, что религии, с которыми христианство конкурировало в годы своего становления, также подразумевали моменты преображающего освобождения. В II веке н. э. греческий писатель Луций Апулей описывал обряд инициации, который проводили приверженцы культа Исиды как «добровольную смерть и дарованное из милости спасение», способ «вторично родиться… и начать путь к спасению»31.

Несмотря на художественный характер описаний, Апулей, по-видимому, обращается к своему опыту приверженца Исиды и Осириса, и приводит множество подробностей этого опыта возрождения. Вот рассказ о его первых попытках произнести молитву после многодневного ритуала, кульминацией которого должно было стать ощущение единства с Исидой: