между строк, писанных чернилами, вдруг начали проступать мелкие, не слишком ровные буквы.

Прижав к губам пальцы, Елизавета заворожённо следила за происходящим.

— Иезуитские бесцветные чернила… Я слыхала про такое, — пробормотала Мавра.

Точно очнувшись, Елизавета выхватила у неё письмо и принялась читать, в некоторых местах шевеля губами. Закончив, подняла на Мавру изумлённое лицо. Слёзы в её глазах высохли.

— Прочти.

Просить дважды Мавру не пришлось, она жадно впилась глазами в строки.

«Душа моя, моё сердце, моя любовь… Всё так и есть — писать боле не дерзаю, страшась навлечь на тебя беды и притеснения из той же руки, что разлучила нас. Но верю, скоро будем с тобою вместе. Даже в тайном послании не смею написать всего прямо. То, что мы задумали, тебе расскажет господин Л. Можешь довериться ему всецело. До скорой встречи, сердце моё! Любящий тебя А.Ш.»

— Что это? — ошарашенно пробормотала Мавра, дочитав. — О чём он говорит?

— Полагаю, это нам завтра расскажет месье Лебрё, — ответила Елизавета и улыбнулась.

* * *

Теперь он видел её только в церкви. И жил от службы до службы. После отпуста Елизавета, как и прежде, проходила на клирос и благодарила певчих, вот только на Алёшку она больше не глядела.

Ему вообще казалось, что она перестала его замечать, как будто он сделался для неё пустым местом. Когда это произошло? Ведь ещё на том злополучном спектакле она разговаривала с ним и смотрела, пусть и печально, но ласково. Сразу после? Но отчего? Он видел, что потерял её расположение, но не мог понять, что стало тому причиной. Обвинение в убийстве Данилы? Но ведь Елизавета приказала отпустить его, значит, поверила, что невиновен. Или не поверила? А выпустила просто, чтобы сор из избы не выносить? И что ему делать? Как убедить её в своей неповинности? Его не пугала возможность попасть на каторгу, но равнодушие её выбивало землю из-под ног, делая неприкаянным и жалким, как слепец, потерявшй поводыря.

Он пробовал расспросить Мавру, но та от него отмахнулась, словно от назойливой мухи, кажется, она тоже в нём обманулась и была разочарована.

Елизавета заперлась в своих покоях, выходя из них только в церковь, а Алёшка теперь всё свободное время, что у него выдавалось, слонялся возле цесаревниного крыльца в надежде увидеть её или хотя бы переброситься словом с Маврой, а по ночам подолгу стоял под окнами, глядя на мелко остеклённые тёмные створки, которые теперь были чаще всего закрыты.

В один из таких вечеров он увидел, как открылась одна из дверей в подклет, которая обычно всегда бывала заперта, так что Алёшка даже забыл о её существовании, и из неё выбрались две тёмные фигуры — одна невысокая и полная, вторая, напротив, долговязая и худая.

— Теперь обойдёте дворец справа и выйдете к службам, а оттуда на берег и берегом спуститесь в посад. Доброй ночи, сударь!

Алёшка узнал голос Мавры, но окликнуть её в присутствии постороннего человека не решился. Мавра скрылась за дверью, а тот, с кем она разговаривала, завернулся в епанчу и зашагал вдоль стены, стараясь держаться в тени.

Алёшка насторожился — человек был незнаком, во всяком случае ни фигура, ни походка ему никого не напомнили. Сударь? Значит, не из мужиков. Да и к чему бы цесаревниной фрейлине иметь дело с мужиками? Острой иглой сердце кольнула ревность. А что, если этот человек приходил на свидание с Елизаветой?

И, ёжась от холода, Алёшка двинулся следом за незнакомцем.

Сделав крюк вдоль берега Серой, человек в плаще вернулся на Соборную площадь и скрылся за воротами постоялого двора, что выходил окнами на фасад дворца. Помявшись пару минут на пороге, Алёшка вошёл следом.

Посетителей в заведении было немного, и незнакомца он заметил сразу — тот сидел за длинным дощатым столом. Служанка как раз принесла ему кувшин с вином и кружку. Присев сбоку, так, чтобы не попадаться на глаза, Алёшка велел подать полпива и кулебяку и принялся рассматривать таинственного господина.

Оказалось, он уже встречал его — это был французский купец, которого в начале лета Елизавета выгнала из имения за какие-то бесчиния в кабаке. Что же выходит, Мавра тайно встречается с человеком, которого Елизавета прогнала? Или не Мавра, а сама Елизавета? Но для чего?

Он вновь взглянул на француза — высокий, поджарый, широкоплечий, держится, будто князь, вон какая осанка… Лицо красивое, непростое: высокие скулы, нос с горбинкой и красиво вырезанные ноздри. Глаза тёмные, большие, бархатные. Но взгляд не томный — жёсткий, цепкий. Ох, не похож сей хлопец на купца… Впрочем, кто их, французов, знает, каковы у них негоцианты…

К незнакомцу подошла Агата, дочка хозяина, миленькая белокурая немочка лет пятнадцати. Принесла еду, по виду жаркое. Он что-то негромко спросил — Алёшка не разобрал, что именно, и Агата смущённо принялась оправдываться, объясняя, что господину подали лучшее вино, какое есть в их заведении. Тот слушать не стал, небрежно махнул рукой — уйди. И когда девушка отошла, проговорил себе под нос, негромко, но на сей раз Алёшка услышал.

Что было сказано, он не разобрал, но сам язык узнал тотчас. А узнав, изумился до крайности — французский купец говорил по-польски.

* * *

Розум поймал её, когда Мавра, надвинув чуть не до подбородка капюшон епанчи, возвращалась из посада — бегала передать месье Лебрё, что его ждут у знакомой двери, едва лишь стемнеет.

— Мавра Егоровна!

Она вздрогнула, точно застигнутый за покражей вор.

— Мавра Егоровна, помогите мне! — В тёмных глазах светилась решимость. — Мне нужно встретиться с Её Высочеством!

Досадуя на некстати привязавшегося казака, она проговорила довольно сухо:

— Что стряслось, Алексей Григорич? У вас закончились деньги на хозяйство? Так я вам передам. Ни к чему тревожить Её Высочество ради этакой безделицы.

И попыталась проскользнуть мимо, благо до крыльца уже рукой подать. Не тут то было… Розум заступил дорогу.

— Нет-нет, денег достаточно. Того, что Её Высочество выдала, хватит на полгода, если не больше. Попросите её уделить мне несколько минут. Мне нужно поговорить с ней.

— О чём? — В отдалении, там, где начинался кусок парка, выходивший к Царёвой горе, Мавра заметила невысокую плотную фигуру. Петрушка. Его только не хватало!

— Я хочу спросить, чем прогневал Её Высочество и за что она лишила меня своего благорасположения, — выговорил Розум и побледнел.

Мавра воззрилась на него удивлённо. Вот, значит, как осмелел! У цесаревны отчёта требовать вздумал. Каков нахал!

Она усмехнулась.

— А не слишком ли ты борз, казак? Кто ты такой, чтобы российская цесаревна и