Объяснение уже вертится на кончике ее языка, и это чистая правда, или, во всяком случае, один из ее вариантов.

– У меня возникли разногласия с моим дядей, леди Латимер. И я сочла, что для меня было бы лучше пожить пока в другом месте, пока я не обзаведусь собственным домом.

Ее светлость взмахивает рукой, унизанной кольцами.

– О да, вам не стоит там жить. Эта его развалюха совершенно не соответствует вашим талантам. На следующий день после моего суаре все с восторгом только и говорили о вас. – Она хмурится и добавляет: – Впрочем, мне поступило и немало жалоб. Многие мои гости наутро страдали расстройством пищеварения.

– Да что вы?

– А вы не слышали? Все дело, очевидно, в пунше.

– Леди Гамильтон мне ничего не говорила.

Леди Латимер морщит нос.

– Эмма не любительница пунша. Она предпочитает вино. Но те, кто пил пунш… что ж, может быть, это и хорошо, что их стало тошнить лишь на следующий день. Представляешь, Горацио, что бы сталось с моими папоротниками в горшках. Я даже думать об этом не могу!

Самое умное сейчас – промолчать, решает Дора, но при этом она вспоминает обезьянку, опустившую свой хвост в чашу с пуншем, и гадает, не в этом ли причина недомогания гостей.

Леди Латимер опять оглядывается по сторонам, и то и дело одобрительно кивает, отчего ее забавный парик опасно балансирует, грозя свалиться. Но Горацио, похоже, готов в любую секунду его подхватить.

– У вашего мистера Лоуренса миленький домик.

Дора при этих словах покашливает: ее смущает и характеристика жилища, и предположение о том, кто его хозяин. Она бы не назвала Клевендейл «миленьким домиком», хотя в сравнении с виллой леди Латимер, думает Дора, он, возможно, и впрямь таков.

– Дом принадлежит не мистеру Лоуренсу, мадам. – Старая дама удивленно хлопает глазами. – Здесь живет мистер Эшмол.

Пауза.

– О! Выходит, вы и мистер…

Совершенно ясно, что подразумевает ее светлость.

– Боже правый! Нет, миледи, вовсе нет! – Дора сомневается, стоит ли продолжать. – Мистер Лоуренс не мог приютить меня у себя. Здесь, по крайней мере, есть гостевые комнаты, а миссис Хау, экономка, меня опекает.

Леди Латимер выслушивает эти слова с облегчением.

Дора с иронией думает о том, что Корнелиус Эшмол навряд ли представляет собой опасность для ее девичьей чести. Но ее пробирает дрожь, и она прочищает горло, прежде чем задать вопрос.

– Чем я обязана удовольствию видеть вас, леди Латимер?

– Ах да! – Старая дама поправляет юбки, хотя в том нет никакой необходимости. – Я бы хотела заказать у вас еще кое-какие украшения. Но коль скоро вы, как я вижу, несколько выбиты из колеи, я готова подождать, пока в вашей жизни все образуется. У вас есть капитал? – Дора теряется, но ее светлость, похоже, не замечает замешательства девушки. – В любом случае, буду рада взять вас под свое покровительство. Я вам бесконечно благодарна, моя дорогая, за то, что вашими трудами мои украшения оказались в центре всеобщего внимания на суаре, и я была бы огорчена, видя, что женщина ваших талантов не добивается успехов. Другие, я полагаю, проявили интерес к вашим услугам?

Что еще за новости! Дора с трудом заставляет себя кивнуть.

Покровительство? Она что, и правда имеет это в виду?

– Очень хорошо. Больше не буду вам докучать сегодня, – изрекает леди Латимер и стремительно встает со стула, окутанная удушающим лавандовым облаком. – Подумайте над моими словами, хорошо?

Дора никак не может заснуть. Вот уже несколько часов она беспокойно ворочается в постели, и мысли суматошно бьются в ее мозгу, словно бабочки в стеклянной банке.

Она думает о высказанном леди Латимер намерении опекать ее. Душа трепещет от восторга, но при этом щедрое предложение старой дамы омрачается тревожными мыслями о другом событии. Дора не в силах смириться ни с утратой Гермеса, ни с правдой о роли Иезекии в…

Дора зажмуривается. Она все еще не может об этом спокойно подумать. Пока нет.

Когда бьет час пополуночи, она сдается. Встает с постели и тянется к индийскому халату папеньки, который ей удалось вынести из чердачной комнаты. Она затягивает пояс-шнур вокруг талии, пальцами нащупывает прорехи на ткани, оставленные сорочьими когтями, вспоминает о возникавших у нее ощущениях, когда Гермес садился ей на плечо, и подавляет рыдание, осознавая, что воспоминания о нем уже начинают таять.

Она хочет пойти в свою студию и еще раз попытаться сделать набросок нового украшения. Но, спустившись по лестнице, замечает на каменных плитках оранжевый отблеск. Дора оборачивается. Из-под дальней двери – это библиотека, куда ее привели в самый первый день, – струится свет. Мистер Эшмол не спит.

Проходит несколько мгновений, Дора стоит, замерев, на последней ступеньке. Она не хочет его видеть, не хочет с ним говорить. Но все же, размышляет она, его компания – даже его! – безусловно, взбодрит ее скорее, нежели беспокойные мысли, и вот она скрепя сердце медленно идет по коридору. Мистер Эшмол сам отворяет дверь на ее стук. Он тоже в индийском халате, но его халат куда более изысканный и современный, и он вдруг распахивается у него на груди. У мистера Эшмола гладкая кожа, рельефно очерченные мышцы, как у греческих скульптур, Дора вспыхивает от смущения и отводит глаза.

– Не тревожьтесь, – устало говорит он. – Вы же знаете, я вас не трону. Входите, – добавляет он, направляясь к стулу около пылающего камина. – Затворите за собой дверь, пожалуйста.

Она выполняет его просьбу и идет за ним следом. Мистер Эшмол жестом приглашает ее сесть на соседний стул, перед которым лежит тигровая шкура.

– Выпьете?

В руках у него винный графин, где плещется жидкость янтарного цвета. Виски или бренди, думает Дора и кивает, желая чуть притупить свои чувства. Мистер Эшмол наливает ей щедрую порцию, Дора берет бокал и садится на стул.

– Тоже бессонница?

Он откидывает голову на спинку стула.

– Я вообще не могу спать.

Дора делает глоток и от неожиданности морщится.

– Ром, – поясняет мистер Эшмол.

В пламени что-то лопается, на пол с шипением вылетает янтарный уголек. Сияет секунду-другую и гаснет.

– Мне жаль вашу сороку.

Молчание.

Дора кивает.

Мистер Эшмол отворачивается от нее и смотрит на пляшущие в топке языки пламени. Поначалу ей кажется, что он хочет сидеть в молчании, но потом он начинает ерзать на стуле и шумно выдыхает, как бы подавая знак, что сейчас начнется беседа.

– Когда я вернулся из Гран-тура, – говорит он тихо, – и приехал в Сэндбурн, я написал Эдварду в переплетную мастерскую. Ею тогда владел ремесленник Маркус Кэрроу, чудовище, а не человек, хотя я узнал об этом лишь несколько месяцев спустя.