Дора греет бокал в руке.

– Я писал Эдварду каждую неделю. Но он ни разу мне не ответил. Мне и в голову не приходило, что с ним приключилась беда. Я просто решил… – Мистер Эшмол проводит рукой по глазам. – Я решил, что он завел себе новых друзей, позабыл о нашем детстве в Стаффордшире. И я разозлился. Это меня ранило. После всего, что я для него сделал. Я делился с ним книгами, я принял его у себя в доме. Я делил с ним свою жизнь. А мой отец обеспечил Эдварда средствами к существованию, дал ему все для лучшей жизни и как он поступил? Взял то, что ему было нужно, уехал и даже не оглянулся. – На его губах играет кривая улыбка. Он смотрит на Дору, потом отводит взгляд. – Поверьте, именно так я и думал. Уверен, вас не удивит, что я изо всех сил старался быть ему другом. Всю жизнь я был заносчивым говнюком. Я терпеть не мог Оксфорд. Мне не нравилось, что меня решили отправить в Европу. О да, я узнал, что почем в этом мире, это правда. Я получил отменное образование, я вращался в нужных кругах и заручился уважением сильных мира сего. Я узнал, как подниматься по карьерной лестнице. Но мне просто хотелось вернуться домой. Вместе с ним. И то, что он отверг меня… было чертовски больно.

Дора наблюдает, как мистер Эшмол внимательно изучает свой бокал.

– Когда вы поняли, что любите его?

Он издает смешок, но очень невеселый.

– А когда вы догадались? Когда увидели меня с лакеем?

– Вообще-то чуть раньше.

В ответ мистер Эшмол только качает головой, подносит к губам бокал, и, видя, как тот едва не выскальзывает из его пальцев, Дора понимает, что он начал пить задолго до того, как она пришла. Он отпивает ром и, ощутив жжение во рту, раздвигает губы, словно в улыбке, и шипит сквозь зубы.

– Я это понял, когда нашел его. Прождав его девять месяцев, может быть и десять, теперь уже и не помню сколько, и не получив от него ответа, я не мог это так оставить. Сначала моя упрямая гордость не позволяла мне действовать, чего я никогда себе не прощу. Если бы я отправился его искать после первого же неотвеченного письма… – Он снова качает головой. – В конце концов я поехал в Лондон, разыскал эту мастерскую. Но Эдварда там не оказалось. Я ничего не мог понять. Что, Эдвард взял расчет? Да нет, сэр, я этого не припомню. Тогда где же он? Да тут неподалеку. Что значит неподалеку? Как это понимать? – Мистер Эшмол делает еще глоток рома. – Этот Кэрроу просто водил меня за нос, и ему было наплевать, что своими уклончивыми заявлениями он только усиливал мои подозрения. Но поняв, что мне от него ничего не добиться, я просто ушел. Я снял жалкую комнатушку напротив переплетной мастерской, поселился там и стал наблюдать. Эдварда я ни разу не видел, но там был человек – Тобиас Фингл, как потом выяснилось, – который каждое утро отлучался из мастерской ровно на час. И вечно у него под глазами были синяки. Спустя неделю я остановил его на улице и потребовал рассказать, что у них там происходило. Три дня у меня ушло на то, чтобы вызвать его на откровенность. Помню, каким он был отощавшим. В конце концов только купленная мной еда и развязала ему язык.

Мистер Эшмол отпивает большой глоток. Когда он опускает стакан, в нем остается рома на два пальца.

– Так вот выясняется, что эта сволочь Кэрроу избивает всех парней, что работают под его началом, а Эдварду, самому маленькому из них, достается больше всех. Кэрроу всех их держал в черном теле, не платил им ни гроша и редко когда позволял спать, не говоря уж о том, чтобы поесть. В один год у него умерли трое мальчишек, так мне сказал Фингл. Ему самолично пришлось сбрасывать трупы в реку. Что же до Эдварда… Я никогда не узнаю, как ему удалось выживать все эти годы. Кэрроу неделями держал его в кладовой для дров в полной темноте.

Дора холодеет, вспоминая, что видела темный угол в переплетной мастерской в тот день, когда туда заходила. Она думает о множестве зажженных свечей в рабочей комнате Эдварда, о его нежелании спускаться в темный подвал в ту первую ночь, о его боязни темноты, – и она в ужасе смотрит на мистера Эшмола.

– И что вы сделали?

– Обратились к властям. Кэрроу арестовали – и на следующий год он уже болтался на Тайбернском дереве[45].

– А что Эдвард?

Мистер Эшмол чуть щурится.

– Я его сам вывел из хранилища. Боже мой, видели бы вы его. Кожа да кости, весь в кровоподтеках и синяках. Я отвез его поправляться в отцовское имение… Остальное вам известно.

Дора чуть не плачет. О, Эдвард…

– Он об этом не говорит. Теперь уже прошло несколько лет, а он по-прежнему не может это вспоминать. Как-то я попытался его расспросить, но он так разъярился, что мы почти неделю не разговаривали. И с тех пор я эту тему больше не поднимаю. – Наконец мистер Эшмол устремляет на нее взгляд. – Я знаю: Эдвард никогда не ответит мне взаимностью. Он никогда не будет любить меня так же, как я его. Хотя я всегда лелеял надежду, что, может быть, когда-нибудь… И тут появились вы.

Он глядит на нее, как ей кажется, целую вечность, и в этом его бесконечно длящемся взгляде отражается и его ревность, и разочарование. А потом он отводит взгляд и снова устремляет его в камин, на пляшущие языки огня.

– Не осуждайте Эдварда за его честолюбие, мисс Блейк. – Его обволакивающий, точно шелковая лента, голос звучит умиротворяюще. – Он не хотел причинить вам зла, когда написал то, что написал. Все, о чем он мечтает, так это подняться над своим ужасным прошлым. И я никоим образом не стремлюсь испортить ваши отношения. Я знаю, как много вы для него значите. Он не более желает навредить вам, чем я ему.

Поленья трещат в камине. У Доры внутри все сжимается. Мистер Эшмол осушает свой бокал.

Она ждет, что он еще что-то скажет. Но мистер Эшмол молчит, и Дора ставит свой наполненный ромом бокал на небольшой столик рядом со стулом.

– Пожалуй, я пойду спать.

Сначала он никак не отзывается, но дойдя с ней до двери, произносит ее имя так тихо, что Дора не уверена, не послышалось ли ей это, но потом он повышает голос:

– Он ни о чем не догадывается. И думаю, ему это даже в голову никогда не приходило. Он еще мало что видел в жизни, чтобы… – Мистер Эшмол досадливо прищелкивает языком. – Вы же ему не скажете?

Дора качает головой.

– Разумеется, нет.

Он кивает.

Пауза.

Дора поворачивается к нему.

– Я вас еще не поблагодарила. За то, что вы меня приютили. Я благодарю вас.

– Что ж, – он смотрит на нее с высоты своего роста. – У меня вроде и выбора не было, ведь так?

Опять саркастические нотки. Пожалуй, это ей теперь даже нравится.

– Доброй ночи, Корнелиус Эшмол.

Мимолетная улыбка на его губах.