Усыпил мою бдительность. Утешил.

* * *

Мы с Кейси выходим вдвоем. Моя машина осталась у Собора; там же стоит и отцовская машина, на которой приехала Кейси. До них от полицейского участка мили две.

Едва за нами закрывается дверь, звоню отцу. Чтобы сказать: Кейси в порядке и скоро будет дома.

– А ты, Микаэла? – спрашивает отец.

– Что – я?

– Ты сама как?

– Я тоже в порядке.

* * *

Мне действительно полегчало. Двигаясь к машине, поглядываю по сторонам. Кейси идет рядом. Как же изменился Кенсингтон! Или сейчас, в известном смысле освобожденная, я замечаю вещи, которых не видела раньше? В целом район приятный; отдельные кварталы, которым удалось избегнуть упадка, просто умиляют. Умиляют здешние старожилы. Какая-нибудь старушка, отродясь не искавшая лучшей доли в другом месте, решившая и помереть здесь, в Кенсингтоне, каждое утро сметает сор с крыльца – да не только со своего, но и с соседского. А то и улицу метет. Бесплатно. Минуем с Кейси переулок, весь затянутый рождественскими гирляндами. При дневном свете белые огоньки смотрятся особенно нежно.

Наконец Кейси дозревает до изложения утренних событий.

Она, как и я, тоже сначала поехала к заколочос с граффити. Обнаружив, что Коннора там нет и вообще дом готовят под снос, стала расспрашивать о нем на Кенсингтон-авеню. Очень быстро узнала, куда он перебрался.

Помчалась к нему. Хотела всё рассказать. Хотела расспросить об Эдди Лафферти.

– Что, серьезно? – хмыкаю я. – Не верю. Тебе-то оно зачем?

– А я уже говорила. Потому что я знаю Коннора. Если б только шепнуть ему, что Лафферти – убийца, Коннор с ним все дела прекратил бы.

Качаю головой. Кошусь на Кейси. До чего ж она сегодня бледная! Похоже, ей нездоровится. Вон, руки к животу прижала. Еще только шесть месяцев беременности; едва ли Кейси продержится до конца. Нет, она, конечно, твердит, что с ней полный порядок, – а сама горбится, вся вперед подалась. Когда ей в последний раз кололи метадон?

– Тебе что – плохо?

– Нормально, – выдавливает Кейси.

Дальше идем молча. Наконец она решается продолжить:

– Коннор плохо поступал, это да. Но сам по себе он не сволочь. Здесь вообще реальных сволочей почти никого нету.

Крыть мне нечем. Вспоминается миссис Мейхон, размышляющая над шахматным ходом, медлящая взять фигуру. «Он может стать плохим, а может – и хорошим. Как и остальные фигуры. Все от ситуации зависит». Я почти готова согласиться с этим утверждением. Но Коннора Макклатчи я ненавижу за то, что он сделал с моей сестрой. И никогда, никогда не прощу.

– Ну и вот, Коннор сказал, что Лафферти подкатывал к нему прошлым летом. Сказал, что он из полиции. В обмен на «траву» обещал крышевать Коннора. Я его тогда и запомнила. Они с Коннором за «травой» отлучались. Да, за нее Лафферти закрывал глаза на остальное.

– Выродок, – бросаю я.

– Кто?

– Оба. Оба они выродки.

А вдруг Эйхерн специально подсунул мне Лафферти в напарники, чтобы тот меня подставил, опорочил? Еще полгода назад я отмела бы эту мысль как абсурдную. Сейчас – не спешу отмести.

– Эйхерн тоже выродок. Сто процентов, он был в курсе. Еще, пожалуй, и сам таким способом «траву» получал.

Кейси смеется.

– Ты чего?

– Не припомню, чтоб ты так выражалась.

– Ну, а теперь вот случается.

– Да права ты, права, Мик. Коннор сам говорил: Лафферти такой не один. В смысле, есть и другие, которые вымогают. Или домогаются. Ты даже не представляешь, насколько тут все запущено.

– Да нет, сейчас, кажется, представляю.

– А про женщин – про убитых – Коннор не знал. Правда-правда. И что Лафферти с четырьмя убитыми видели – тоже ни сном ни духом. Потому что не слушает, о чем там в Кенсингтоне болтают. Когда я ему сказала, он прямо взбеленился. По стене кулаком как шарахнет…

– Надо же, какой благородный.

– Вот представь себе – да. Благородный. Местами.

Кейси некоторое время дуется, затем снова заговаривает:

– Так вот, у Коннора есть сотовый Лафферти. Он ему сразу позвонил, говорит: «Деловое предложение, пересечься надо». Назначил в Соборе. Как только Лафферти подгреб, я тебе с Коннорова телефона сообщение скинула. И Трумену Дейвсу тоже.

– Откуда у тебя номер Трумена?

– Он сам дал. Сто лет назад. Ты, может, тогда еще в полиции не служила. Трумен увидел меня на Аве. Я стою такая вся… колбасит меня, в общем; жду, может, подвернется кто. Он подошел и говорит: если, мол, нужда какая или если захочешь соскочить – звони. И визитку мне сунул. Я и забила номер в телефон.

– Вот как… Ну да. Трумен помогает тем, кто в беде.

– Он хороший человек, – говорит Кейси. – Правда, хороший?

– Да. Очень.

Сестра улыбается рассеянно, по-дурацки даже. И подытоживает:

– Короче, супер, что сработало.

От этих небрежных слов я взрываюсь: как она могла? Такой опасности подвергла нас всех – Трумена, Томаса, меня, себя… И ребенка своего не родившегося заодно.

Резко останавливаюсь.

– Черт возьми, Кейси!

Она пятится.

– Ты чего? Чего орешь?

– Ты умнее ничего не придумала? Забыла, что мне рисковать нельзя – у меня ребенок на руках!

Кейси не находится с ответом. Не глядя друг на друга, продолжаем путь. Краем глаза вижу: ее затрясло. Вон, даже зубы клацают.

Возле пешеходного перехода я останавливаюсь, а Кейси шагает дальше. Прямо под колеса. Визг тормозов. Автомобиль, следующий за этим, сбавившим скорость, едва в него не врезается. Со всех сторон вопят клаксоны.

– Кейси!

Она не оборачивается на мой зов. Топчусь у перехода. Движение плотное; притормозить, пропустить меня никто и не думает. Наконец ныряю в просвет, бегу. Кейси успела удалиться футов на пятьдесят. Идет торопливо. Сворачивает за угол, на Аве, и пропадает из виду.

Следую за ней. Ага, вот она снова. Теперь нас разделяет ярдов двадцать. Кейси сидит на корточках, упершись локтями в колени, спрятав лицо в ладонях, выпирающим животом к тротуару. Отсюда не разглядеть – но, похоже, моя сестра плачет.

С бега перехожу на шаг. Осторожно приближаюсь. Мы – на том самом месте, где, бывало, снимали клиентов Кейси и покойная Пола. Как раз напротив заведения Алонзо. Странное, жуткое чувство: если вдруг я скажу или сделаю что-то не то, ошибусь хотя бы в малом, – Кенсингтон-авеню отнимет у меня сестру. Разверзнется и поглотит Кейси.

Около минуты стою над сестрой. Она сотрясается в рыданиях. Захлебывается слезами, ловит ртом ускользающий воздух. Вверх не глядит.