Дитя есть средство совмещения наших индивидуальных программ с Вселенской Программой. Дитя есть архитектор, преобразующий материю и превращающий саму вселенную в рай, предназначенный для детей наших детей.

Николос Дару Эде. “Принципы кибернетической архитектуры”

Последующие дни были самыми мрачными в жизни Данло. С приближением глубокой зимы морозы усилились. Переменная облачность с легкими снегопадами уступила место ярко-синим небесам без единого облачка, без всякого признака влажности. Ноздри на этом сухом морозе сразу обрастали инеем, и легкие простывали, исторгая кашель. Данло дважды, несмотря на маску, чуть не обморозил себе лицо.

Чтобы поддерживать внутреннее тепло, требовалась обильная пища, но ему становилось все труднее отыскивать рестораны, где подавали хотя бы водянистый курмаш. Он предпочел бы сидеть в относительном тепле своей хижины, но вынужден был отправляться в город, чтобы поесть хотя бы раз в день.

Потом настал 50-й день зимы, когда во всем городе как-то сразу кончилась еда. Содружество и рингистский флот готовились к своему решающему, как молились все, сражению, и их маневры преграждали дорогу продовольственным транспортам с Ярконы и Летнего Мира. Рестораны начали закрываться один за другим — сначала бесплатные, за ними почти все частные, от Крышечных Полей до Хофгартена. На следующий день тридцать тысяч хариджан собрались в Меррипенском сквере, требуя, чтобы Орден пожертвовал своими продовольственными резервами и накормил голодных.

Но в действительности никаких резервов у Ордена не было.

В залах Академии царил такой же голод, как на улиие Контрабандистов. Лорд Палл отправил в Меррипенский сквер посланца, чтобы поведать хариджанам о лишениях мастеров и послушников. Но люди, чьи умы были отравлены мифом о закромах Ордена, набитых курмашом и рисом, не поверили посланцу и закидали его смерзшимся снегом.

Случаи насилия в городе учащались. Рассвирепевшие хариджаны били магазинные витрины и вламывались в закрытые рестораны, но обнаруживали, что те пусты, как раковины, выброшенные прибоем на берег. Они врывались в квартиры богатых червячников и даже пытались взять штурмом собор Ханумана, в подвалах которого, по слухам, хранилось много провизии. Божкам и охранникам Ханумана стоило труда разогнать их. После битвы у западного портала остались лежать двести мертвых хариджан, и еще больше нападающих получили пулевые ранения или лазерные ожоги. В тот день погибли также пятьдесят четыре рингиста, после чего Хануман ли Тош раздал лазеры всем своим потенциальным богам и закрыл Старый Город для всех, кто отказывался следовать Путем Рингесса.

Данло в ожидании операции следовало бы держаться подальше от опасных улиц, тем более что в городе невозможно стало найти даже зернышко курмаша или гнилой кровоплод, — но он упорно продолжал свой другой, личный поиск. Каждый день он выбирался из Пущи в город и разыскивал на ледяных улицах Тамару. И чем больше он искал, тем сильнее и острее становилось в нем чувство, что она тоже ищет его.

Однажды на раскрашенном в зеленую и оранжевую клетку перекрестке Посольской и Гостиничной улиц ему показалось, что он увидел ее. Скользя в толпе богато одетых дипломатов, паломников и других застрявших в Невернесе пришельцев, он испытал вдруг странное покалывание в области затылка, будто кто-то щекотал его там электричеством, кончиком ножа — или глазами. Данло обернулся, чиркнув коньками по льду, — и там, среди людей, тщетно разыскивающих съестное в здешних отелях, мелькнули светлые волосы и темные глаза из его заветных снов. Видение явилось и пропало бесследно, несмотря на поспешность, с которой Данло устремился в погоню за ним.

Тогда же он заметил еще кое-что. Позднее, пытаясь пережить этот момент вновь во всех его красках и ощущениях, точно на картине фантаста, Данло вспомнил пару рук без перчаток, с блестящими красными кольцами. Чувство реальности подсказывало, что это ошибка памяти: кто, кроме аутиста, вышел бы на улицу без перчаток в такой мороз? Кто, кроме воина-поэта (причем одного-единственного), осмелился бы щеголять красными кольцами у всех на глазах? Быть может, это всего лишь галлюцинация ослабевшего от голода мозга — или фрагменты уличных впечатлений сложились в картину, имеющую для него, Данло, особое значение. Но память тем не менее оставалась памятью. Данло привык доверять этому окну в объективную реальность так же, как собственным глазам. После этого случая, раскатывая по улицам от Колокола до Фравашийской Деревни, он всякий раз оборачивался, ощутив жгучее прикосновение чьих-то глаз — оборачивался в надежде снова увидеть Тамару, смотрел, слушал и ждал.

И однажды — чисто случайно, как могло показаться, — он нашел ее. Произошло это накануне того дня, когда ему полагалось вернуться в дом Констанцио. Небо ярко синело, и было слишком холодно, чтобы бродить по улицам, если только дело не шло о жизни и смерти. Но Данло, уже ближе к вечеру, когда бледно-желтое солнце стояло над западными горами, не спешил, проезжая по улице Музыкантов. Несколько раз он задерживался перед обогревательными павильонами, слушая несущиеся оттуда звуки кифар и окарин. Около улицы Путан он даже нашел сольскенского флейтиста, игравшего на такой же, как у него, шакухачи.

Данло так долго стоял там, зачарованный этой музыкой души и дыхания, что его коньки чуть не примерзли к красному льду. Слушателей, кроме него, было совсем мало, и уж совсем у немногих имелись деньги, чтобы поделиться ими даже с самым блестящим из виртуозов. У самого Данло была только пригоршня орехов бальдо, которые он насобирал в лесу под снегом. Положив их в чашку флейтиста, он вдруг услышал звуки, оживившие в нем всю давнюю боль и тоску. Они струились по улице, как звон золотого колокола и пение струн виолы. Паутинная арфа! Данло узнал ее сразу — ведь Тамара играла на этом экзотическом инструменте со страстью и талантом мастер-куртизанки.

В мгновение ока он преодолел следующий квартал улицы.

Там, перед закрытой стальной дверью частного ресторана, на белой шегшеевой шкуре сидела она, играя для кучки ценителей. Ее слушали два червячника в черных соболях и астриер с тяжелой платиновой цепью на шее. Эталон восьмифутового роста с одной из планет Пипеля стоял, крепко зажмурившись, едва не падая на плотную женщину с экстатическим выражением лица. Все внимание этих людей было приковано к музыкантше с золотой арфой на коленях.

Данло тоже смотрел на нее. Она откинула капюшон своей темной шубы, чтобы лучше слышать, и ее длинные светлые волосы падали на плечи, как солнечный свет. Ее глаза цвета черного кофе столько раз смотрели на него с тоской и надеждой, когда он закрывал свои! Лицо, говорившее о перенесенных страданиях и тяготах, сохранило свою красоту. Постаревшее, исхудавшее, оно по-прежнему излучало ту дикую радость бытия, которую Данло называл анимаджи. Тамара всегда жила радостно, как играющая на солнце тигрица, — и глубоко, как тигрица, запускала когти в жизнь. За это Данло, помимо всего прочего, и любил ее.

— Тамара, Тамара, — шептал он, но никто не слышал его за звуками арфы. — Тамара, Тамара.

Ее пальцы перебирали струны с плавностью и естественностью текучей воды; Данло дивился, как она вообще способна шевелить пальцами на таком морозе. Это, видимо, следовало приписать той же анимаджи, чистому огню жизни, струящемуся по ее телу и позволяющему вкладывать душу в музыку, несмотря на жестокий холод. Данло помнил этот ее огонь и помнил, как наполнял ее собственным диким огнем. Чего бы он ни отдал, чтобы снова лечь с ней на мягкий мех, как в ту их первую ночь много лет назад.